— Эй, герой! — Калле стоит, склонившись надо мной. — Очнись!
— Что? — я протираю глаза. Голова тяжелая, во рту пересохло.
— Вот он ваш спаситель, дрыхнет, — капитан поворачивается к Пильке, тыча в меня пальцем.
Половину истории обер-лейтенанта я проспал и не слышал, как он рассказывал о неизвестном стрелке, благодаря которому им удалось спастись из плена на лесной дороге. Лица Пильке я не помнил. Да и как запомнить, они брели там все сплошной серой массой.
Пильке подскакивает ко мне, обнимает, а потом принимается трясти мою ладонь в рукопожатии. Чуть не переломав мне пальцы, он выпускает ладонь и начинает ходить по земляному полу из угла в угол, возбужденно приговаривая:
— Я сразу! Сразу сообразил, что работал отличный стрелок. Мы бросились врассыпную, но многих покосило огнем. Да еще как назло грузовик, набитый иванами, на дороге появился, — он снова кидается ко мне и жмет руку. — Не думал, что спасти нас под силу одному человеку! Искренне вас благодарю! Вы подарили жизнь по крайней мере четверым верным солдатам вермахта!
Он надоедает мне своими душевными излияниями еще пару минут. Смущаться, как девушка, я не стал, но чувствую некоторую неловкость из-за того, что тогда не сразу принял решение об освобождении пленных, и какое-то время колебался. Радостному обер-лейтенанту об этом, конечно, говорить не собираюсь.
— А вот это надо отметить, господа, — прерывает скачущего вокруг меня обер-лейтенанта капитан Калле, за горлышко вытягивая из большого кожаного саквояжа бутылку и ставя ее на стол. — Берег для важного случая, а тут как раз такой и подвернулся.
Шнапс плескают в услужливо расставленные ординарцем жестяные кружки, он обжигает горло, но прочищает мозги. Пильке моментально пьянеет и начинает нести всякую чушь.
Сначала он горячо вселяет в нас надежду на скорое окончание войны, причем в Москве. Долго и путано вещает о победе рейха, о величии арийской расы, о могуществе и дальновидности фюрера. Мы не разуверяем «бравого» офицера, чокаемся с ним пустыми кружками и поддакиваем. Калле снисходительно позволяет Пильке опустошать бутылку, посчитав, что обер-лейтенанту надо снять шок после пережитого. Мы с капитаном больше не пьем.
— Все это часть грандиозного плана! — кипятится Пильке, обводя нас вытаращенными глазами. — Наш фюрер знает, что делает. — Пильке назидательно возносит палец вверх: — Скоро мы будем пить в Кремле! Сталину конец!
Потом обер-лейтенант впадает в отвратительную сентиментальность, глаза его становятся влажными, и он порывается показать нам с Калле фотографию «женушки и деток», забыв, что ее отобрали русские вместе с документами. Пошатываясь, он хлопает себя по карманам и ругается на чем свет стоит.
Опустившись задом на пол и облокотившись на ящик из-под боеприпасов, он опрокидывает в себя новую порцию шнапса. Алкогольная струя, вливающаяся в его глотку, в конечном итоге выводит Пильке на тему женщин.
— А вот мы славянок таскали с собой, да… — мечтательно протягивает он.
— Как таскали? — любопытствую я в надежде отвлечь его от женушки, фюрера и предстоящего парада в Москве, хотя движемся мы не в направлении русской столицы, а от нее.
— Все чертовски просто и удобно, — склабится Пильке. — Брали пять-шесть девок с собой в обоз из какой-нибудь деревни, и вперед — на Восток! Драли мы их, господа, во все дыры, я вам скажу.
— И долго таскали их? — странно крякнув, спрашивает Калле. — Их же надо поить, кормить, содержать.
— Нет, зачем долго? — отмахивается обер-лейтенант. — Когда надоедали девки, мы их в канаву и новых брали. Чего зверье-то жалеть? Много его еще, на всех нас хватит…
Сидящий напротив меня за столом Земмер тихо встает, удаляется в угол, устраивается на лавке и засыпает. Мне треп Пильке тоже порядком осточертел. Терпеть не могу идейных нацистов. Засрали нам мозги, втянули в эту молотилку и продолжают бряцать шпорами, отказываясь поверить, что война проиграна, и весь вопрос лишь в том, где она закончится. Слабо верится, что русские остановятся у границы. Слишком много мы натворили здесь, разозлили медведя, растревожили его берлогу. И в первую очередь это их рук дело — таких фанатичных приверженцев бредовых идей. Они сжигали села, убивали мирных жителей, насиловали, грабили. Сея зло на этой земле, они породили еще большее зло. Что бы делал любой из нас с врагом, сотворившим такое?! Что мы будем делать, когда русские то же самое начнут творить с нашими женами и матерями? Да, я буду сражаться, но только для того, чтобы не пустить их к себе в дом. Ради жены и дочек, ради отца, который, оставшись один после смерти мамы, совсем раскис. А этим сукам, вроде Пильке, все неймется! Эти горлопаны больны, и больны неизлечимо. Сколько из-за них крови на мне самом?! Смогу ли я когда-нибудь отмыться от нее?
