Со Второй ударной нас соединял небольшой коридор-горловина в районе железнодорожной станции Мясной Бор, который простреливался немцами с обеих сторон. Фашисты из кожи вон лезли, чтобы захлопнуть его, не жалея на это ни бомб, ни снарядов, ни пуль.
Особенно ожесточенного напряжения бои достигли к маю. Оказалось, что мы сидим в сплошных болотах, которые к этому времени до того вспухли, что не только проехать — пройти было невозможно. Бесчисленные снежные бугорки, которые мы принимали за болотные кочки, растаяв, оказались трупами наших погибших солдат. Сколько же их тут полегло! И все молодежь.
По обочинам раскисших зимних дорог обнажились груды конских копыт. Несладко же пришлось нашим кавалеристам, коль поели своих боевых коней! Волхов тронулся, наведенную наспех переправу немцы постоянно бомбили. Попробуй подвези вовремя продукты и боеприпасы! Бывало, что в полку не оставалось ни одного сухаря. Солдаты пускали в дело трупы вытаявших, вздувшихся лошадей. Это возбранялось. Но что было делать?
Гитлеровцы, конечно, понимали наше положение и предпринимали все, чтобы столкнуть нас в Волхов. Велась и усиленная идеологическая обработка. Сыпались на нас пропагандистские листовки. Из репродукторов, установленных на переднем крае, фашисты старательно убеждали нас, что войну мы проиграли, что наши пленные красноармейцы живут у них, мол, сытно, и т. п. И призывами сдаваться, переходить к ним. А под конец, гады, включали наши русские народные песни.
Никто всерьез не воспринимал эту агитацию. Но некоторые не выдерживали суровых условий боев в болотах, в постоянном мокре, холоде и впроголодь, Стали
появляться «самострелы», дезертиры и даже перебежчики. Но с такими расправлялись круто сами же красноармейцы.
В сложившейся обстановке выход для нас был только один — носить продукты и снаряды только на себе, пока не построим лежневые дороги. Но шутка сказать — на себе! Каждый снарядик весил сорок два килограмма. Для одного батарейного залпа требовалось шестьдесят четыре таких «поросенка». Почти три тонны! Но иного выхода не было.
Однажды на батарею не вернулись двенадцать бойцов со снарядами. ЧП! Да еще какое! Дело в том, что основной секрет нашего оружия заключался в снаряде. За потерю хотя бы одного такого снаряда карали сурово. Всю ночь командир огневого взвода лейтенант Слободин проискал затерявшихся красноармейцев. Нашел их километрах в пяти от расположения батареи, где-то в стороне. Оказывается, заблудились ребята. Чуть-чуть к немцам не пришли!
А фрицы между тем все более ожесточались. Одна атака сменялась другой. По неточным данным, за время боев на плацдарме наш полк отразил более ста семидесяти контратак, уничтожил шестьдесят танков и до четырех полков живой силы противника! Кто воевал, тот понимает, что это значит.
Каждый был тогда героем, хотя никто так о себе не думал, а считал, что выполняет обычный солдатский долг. Но сейчас, спустя десятилетия, можно с полным основанием назвать подвигом поступок связиста нашего отделения Коли Юшина, прикрывшего своим телом командира и посмертно награжденного орденом Красного Знамени. То же самое можно сказать о смелом и умном разведчике Федоре Боброве, обеспечивавшем непрерывное наблюдение за противником в самом пекле переднего края; о радисте Алеше Брусницине, поднявшем в контратаку пехоту; о командире взвода управления лейтенанте Годесе, которого четыре раза «приласкали» немецкие осколки и который ни разу не покинул поля боя, пока не убеждался, что приказ выполнен.
Почти все они были комсомольцами-добровольцами.
Многие почему-то по сей день считают, что наши «катюши» приезжали из тыла, давали залп и снова уезжали в тыл. Может, где-то в начале войны так оно и было. Но нам пришлось воевать в таких условиях, в которых нельзя было не только маневрировать, но и нормально снабжаться.
Наши боевые установки стояли в сильно заболоченных лесах на бревенчатых настилах как прикованные, И только тогда, когда мы построили сотни лежневых дорог и настилов, когда обзавелись запасными позициями, появилась возможность «Сматываться» после залпа.
