- Да уж, работали, ничего не скажешь, серьезно, - поддержал дедушка, взглянув на внука. - Работали на полную совесть. Ляжешь после этой работы спать, и все еще тело у тебя ходуном ходит и перед глазами стоят кирпичи, раствор и кирпичи. Я тебя, Надея, - повернулся он к бабушке, - не хотел тогда хвалить за твою работу. Боялся хвалить. Думал, что ты загордишься от похвалы. А сейчас могу сказать: боевая ты женщина, хотя и считаешься старушка. Другим и молодым против тебя не устоять...
Бабушку смутила эта похвала. Она слегка зарумянилась и продолжала рассказывать, уже не глядя на дедушку, называя его по-прежнему официально, по имени-отчеству:
- Ерофей Кузьмич больше всего старался поскорее выложить передний угол дома, с которого улица начинается. И как только мы выложили этот угол, Ерофей Кузьмич сейчас же выстрогал дощечку, раскалил костыль и выжег на дощечке название улицы, какое раньше было, и номер дома - номер один. Дощечку эту он приколотил на угол, полюбовался и мне велел полюбоваться. "Вот, говорит, гляди, Надея! Теперь у нас есть точный адрес. Пиши внуку новое письмо..." Я, конечно, написала.
- Это правильно, - подтвердил дедушка, - она читала мне это письмо. Я только сердился тогда, что она много плачет. Все письмо закапала слезами. Все буквы расплылись, раскисли...
Это замечание бабушка пропустила мимо ушей. Она торопилась досказать, что начала:
- Так вот, строительство наше, этот самый Полыхаевстрой, подходило уже к самому окончанию, когда мы узнали, что недалеко от нас соседи наши, большей частью женщины, строят артелью дом не для себя, а для общественного дела, чтобы разместить в нем сирот, коих тогда собирали по всем блиндажам. Вот тут дедушка Ерофей Кузьмич и задумался. "Нехорошо, говорит, это у нас получается, Надея. Люди стараются для общества, а мы как вроде частники какие, только для себя. Не отдать ли нам и наш домик тоже под детский дом? А?" Я говорю: "Ну что ж, можем отдать. Мы пока и в блиндаже поживем, а дети пусть сюда въедут, тем более у нас свои дети были. Пусть этот дом будет в память наших погибших детей". И тут я, конечно, заплакала. А Ерофей Кузьмич вот этак смотрит на меня, как всегда, подозрительно и говорит: "Очень хитрые твои слезы, Надея. Нехорошие твои слезы. Ты от жадности плачешь. Неохота тебе свой дом отдавать детям, вот ты от этого и плачешь". Тут я ужасно как обиделась и сама пошла в райсовет - заявить, что мы дарим наш домик в пользу детей-сирот. А в райсовете на меня вот так замахали руками. "Что вы, что вы! - говорят. - Зачем нам ваш домик? Это временная мера, что мы тут детский дом для сирот из горелых кирпичей создаем, а вообще-то скоро будут выстроены настоящие дома. Уже отпущены средства". И правда, пока мы строили с дедушкой Ерофеем. Кузьмичом свой домик, тракторный завод уже начал новые тракторы выпускать. И другие наши заводы уже действовали опять на полную мощность, хотя после боев от них тоже только один битый кирпич оставался. Я ведь думала, что я так и умру, не увижу, как опять поднимется наш город Сталинград. А сейчас - пожалуйста, приезжают иностранцы и удивляются. "У нас, говорят, многие города, где прошла война, еще и восстанавливать не собирались. А у вас все идет как в сказке..."
- Ты уж хоть иностранцев не затрагивай, а то никогда не кончишь, улыбнулся Ерофей Кузьмич. - Ты про свой дом начала, а ударилась совершенно в сторону. Будто в газету пишешь. И иностранцев для чего-то приплела.
- Я могу совсем не рассказывать, - снова обиделась бабушка.
- Нет, ты рассказывай, раз начала, но не виляй из стороны в сторону, сказал Ерофей Кузьмич и нахмурился.
Бабушка рассказывала, как, сложив домик, они начали его отделывать, как им отпустили лес, как они сами пилили его, как добывали краску, гвозди, известку, шпингалеты и дверные ручки.
- Ну, это все пустяки, - опять перебил ее Ерофей Кузьмич. - Что мы тут, правда, сделали толково, так это подполье...
Дедушка убрал из-под ног своих половик, ухватился за медное кольцо, врезанное в пол, и без особых усилий поднял квадратную крышку люка.
