У парадного подъезда - страница 127

Но это не свобода ради свободы. Сердце юного поэта ответно распахнуто миру; точно так же «распахнут» и стих. Однако открытость проявляется не в бесшабашности; прежде всего — в проникновении в неповторимую суть всего живого:

По поводу этого четверостишия уместно будет вспомнить слова психолога 3. Новлянской, автора прекрасной книжки о детском литературном творчестве «Стихи — продолженье мое и начало…» (М., «Знание», 1982): «Человеку с развитым эстетическим отношением всегда есть что сказать о мире, о любом предмете этого мира, потому что весь мир — «его мир», всякий предмет — «говорящий». предмет, одновременно он осознает творчество как невозможность молчать и бездействовать, как побуждение к действию, высказыванию, исходящее будто бы от самого «говорящего» бытия, как требование запечатлеть в творческом акте неповторимую ценность и внутреннюю жизнь этого бытия…» И вот когда юный лирик открывает «душу живу» в каждой мельчайшей капле бытия и переживает боль мира во всех его проявлениях как свою собственную, — тут ему и «посылается» неповторимое поэтическое слово для закрепления и воплощения в нем неповторимого человеческого чувства:

Все пропорции смещены по велению смещенной — но парадоксальным образом истинной — логики юного поэта. Тень травы — выше и величественнее отъединенного человека; он чувствует себя крошечным перед величием малой травинки и становится прозрачным для света; мир глядит сквозь прозрачную душу лирика, сквозь прозрачную структуру стиха — прямо в глаза читателю…

В нашем «частичном», лишившем себя целостности мире такой эстетический опыт представляет далеко не праздный интерес. «Устами младенца глаголет истина», — от частого употребления эта мудрость стерлась, утратила убедительность. Но ее никто не отменял. Устами юных лириков, не утративших еще цельности, целокупности мироощущения, не «усеченных» тысячами бюрократических ограничителей взрослой социальной жизни, не втянутых в литературную возню, — их устами бытие напоминает нам о понесенных нами духовных утратах. Но мы, имея уши, предпочитаем не слышать.

Если говорить более практически, то невнимание к детскому и подростковому литературному творчеству не только тормозит развитие профессиональной поэзии для детей, не только обедняет нас эстетически и — как было показано — социально, но и еще больше сужает круг потенциальных квалифицированных читателей, ибо то, что собственные литературные опыты — даже самые неудачные! — воспитывают в человеке «большого читателя», доказать более чем просто[127].

Когда смотришь на старинные полотна, гравюры, фрески, то поражает исключительная взрослость изображенного на них мира: дети здесь или вовсе отсутствуют, или абсолютно похожи на взрослых поворотом тела, выражением лица, каким-то старчески умудренным взглядом… И это — вовсе не случайно: открытие детства как совершенно особой сферы человеческого бытия совершилось сравнительно недавно. «Нужны были сотни лет, чтобы взрослые признали право детей быть детьми», — писал К. И. Чуковский.

Но, открыв в ребенке — ребенка, мы тут же забыли о его внутренней глубине, о его устремленности во взрослый мир. Я вовсе не хочу сказать, что попыток прорваться сквозь обозначенный мною, круг противоречий не было; большие писатели часто, очень часто интуитивно угадывали «нижнюю границу» пробуждения творческого начала в человеке, и, быть может, точнее всего назвал ее Пастернак:

Зародыш творческого, поэтического, «музыкального» отношения к бытию дан всем нам изначально, — до слов, чуть ли не во младенчестве. Если этот импульс не угасает, подросшему ребенку: