— Да-а? — спросил Ступаков, и лицо его одеревенело, чужим стало, будто он заглянул в замочную скважину и увидел там нечто предосудительное. — Интересно, — Сказал он другим, холодным каким-то голосом. — Вы хотите сказать, что у Ленина были недостатки? Я так вас понял?
Сергей Сергеевич помолчал, смотря на него, прищурился и ответил:
— Вы меня правильно поняли... И я вас понял. Ленин, простите, не сверхчеловек. Таковых нет в природе. Он человек. И, к сожалению, смертен, как вы, как я. Но Ленин, в отличие от нас, вобрал в себя все лучшее, что есть в человеке.
Ступаков хотел что-то сказать, но я прервал его:
— Хватит! Прибереги свое серое вещество для жены. Ты уж слишком его сегодня израсходовал...
— Ну, знаешь! — Ступаков встал, выпятил грудь.
— Иди ты со своей философией! — сказал я.
Ступаков стоял, выпятив грудь: как же, надо показать перед чужим человеком, что у него тоже есть гордость, что и он с самолюбием.
— Извинись!
— Ошалел! — сказал я. Виданное ли дело — извиняться! Я на него не так орал — сносил, а тут «извинись». — Ну, черт с тобой, прости. На колени встать?
Ого, он в самом деле разозлился: губы побелели. Сел, а пальцы дрожат. Он сел, и наступила тишина. Противная какая-то тишина. И мне неловко стало, будто в самом деле совершил я что-то предосудительное.
— Весело живете, — сказал Сергей Сергеевич. — Где же Леночка, Петр Семеныч?
— Богу известно, где ее там носит! — Я снова ушел звонить.
И разыскал наконец. Сказала, сейчас прибежит. У соседей, оказывается, сидит, через два дома.
Сергей Сергеевич стоял у буфета, листал альбом с фотографиями. Ступаков все еще сидел с обиженным лицом, молчал. Завел бы опять свою волынку, что ли, нет, молчит как сурок.
— М-да, — промычал Сергей Сергеевич, — вот так, значит, и живете?
— Так и живем...
— А запах костра в лесу вы еще не забыли, Петр Семеныч?
Я засмеялся:
— Увы! Вот, может, Ступаков помнит. Он у нас рыболов-спортсмен.
— А солнце?
— Что «солнце»?
— Не забыли, что оно существует? Когда-нибудь вы встречали или провожали его? Не забыли, что есть закат, восход?
Я вздохнул:
—«Закат, восход». Вы неисправимый лирик, Сергей Сергеевич, «Восход, закат...»
...Закат, Восход...
...Чем выше, тем дальше видно.
...Чем выше, тем беспредельней ширь.
...Они высоко. Они полдня добирались сюда. В дальней дали — Новоморской, море. Сзади — узкое, как щель, Волчье ущелье. Поляков бросает камень, и камень летит вниз, в страшную и крутую эту щель, как в бездонный холодный колодец.
— А-а-а! — кричит туда Зина.
— А-а-а! — отвечает ущелье чужим голосом.
Отсюда они увидят чудо. Они для этого и взобрались сюда, чтобы увидеть чудо исчезновения и рождения солнца.
— Я была тут с отцом, — говорит Зина, — в раннем детстве. Сто лет назад. Это символично, что теперь я тут с тобой.
Скоро солнце уйдет за горы. Они уже розовые. Они уже красные. Они кровавые. Их цвет неестествен и неправдоподобен, как на детском рисунке. А солнце похоже на колобок. Румяный, самодовольный, он сидит на седловине далекой горы, как в раскрытой пасти хитрой лисы. Но и от нее он уйдет, колобок.
— Отчего это? — спрашивает Зина.
— Что?
— Отчего в этом прекрасном мире столько горя?
— Перестань, — говорит он. — О чем-либо ином ты умеешь думать?
— Наверно, нет теперь... Я была тут с отцом. Он держал меня за руку. Я ничего не могу забыть.
— Неужели, ты думаешь, все против тебя, одна ты?..
— Да, да, — почти кричит Зина. — Все! Уж я-то знаю теперь цену людской дружбе, верности, честности. Не повторяй красивых слов. Молчи. Больше всего я боюсь лжи, приправленной красивыми словами.
— Значит, и я лгу? — спрашивает он.
— Ты? Что же будет тогда, если станут лгать такие, как ты?..
— Ты обвиняешь в своем несчастье весь свет, — говорит он, — а между тем...
— Что «между тем»? — настороженно спрашивает она.
— А между тем...
— Не надо, — прерывает она. — Не договаривай, знаю. У моего отца много недостатков, как у каждого человека. Но его неоспоримые достоинства — честность, порядочность... Он никого никогда не обманул. И не предал никого! И я... я тоже. А иначе...
— Что?
— Иначе я бы пришла сюда и бросилась в это ущелье... Чтобы и костей не осталось.
