На просеке Охотники тренировались в стрельбе — в дом залетела стрела с тупым наконечником. Николай Карпов подобрал ее, вырезал три зарубки, по числу дней, подпрыгнул и оставил стрелу висеть в потолке. Он видел себя, будто нарисованным на иллюстрации в книге — подпрыгивает, вешает стрелу с зарубками.
От той жизни у Николая осталось: башмаки с шерстяными носками, пистолет, навощенный коробок спичек, складной ножик — малое лезвие переточено на отвертку. Одежда сгорела на баросфере. Еще часы. Судорожно тикали на гибком металлическом браслете. Шмякнуть бы их о дерево, чтобы не тикали… На десять, на десять, на десять секунд он опоздал.
…Первую ночь он проспал похмельным сном. После Нараны, разговоров, нардиков, человека с черным жуком, черной мглы, качающейся под крыльями. После ртутной капли металла, блеснувшей в зелени лесов, и отпечатков в потрескавшейся глине. Вторую ночь пролежал с открытыми глазами. Листья стен светились. Как в желтой воде, проплыла Нанои. Пристроилась напротив входа, за Колькиной головой — он повернулся к стенке. Лежал, косился на стрелу в потолке. Ночь шумела иными звуками, чем в поселении: кряканье и стрекотанье покрывалось густыми мелодичными воплями, уханьем, кашлем. Ближе к рассвету прокатился низкий рык, невыразимо-страшный, отдающийся внизу живота. Ушла Нанои, проговорив: «Спи, Адвеста». Потом стрела медленно втянулась в крышу и была по кускам сброшена на пол. Крысы подобрали обломки. Больше рыканье не повторялось до утра. Какой же силы рык, если в доме он был слышен так ужасно…
Потом был еще день, еще ночь. Николай ел, когда давали, с лежанки больше не вставал. Не замечал времени, не чувствовал вкуса пищи.
Потом наступил день, когда он проснулся и ощутил четкое желание — вымыться. А затем еще одно: посмотреть правде в глаза. Остался так остался…
Это было четко: если он не встанет и не умоется, то сойдет с ума. Он знал, как это будет: пойдет на рыканье, пойдет-пойдет… И он встал, снял плавки, лег в ручей, вымылся с головы до ног. Выполоскал рот, почистил ногти ножом. Стало почти терпимо. Он больше не видел себя извне — иллюстрацией к скверной книжке. Зато видел ствол гонии, лиловый под восходящим солнцем, а над головой — внимательную обезьянью рожу, голубую, с оранжевыми баками. Обезьяна предлагала ему завтрак, кисть бананов.
Нет, есть не хотелось. Он пошел в лес, забрел под деревья ниу. Зеленые стволы с огромными светло-серыми листьями, за ними — чаща кустов, вся в пунцовых лепестках. В кустах хрюкало, пыхтело, и оттуда прямо в ноги выскочила собака. Подбежала молчком, грозно оскалилась.
Бежать нельзя, подумал Колька. «Рыжик, Рыжик!» — пробормотал он. Собака бросилась — он отшиб ее пяткой, из кустов высунулось огромное, рогатое — хрюкнуло. Собака истерически взлаяла, а рогатый полез из кустов. Носорог. Он тянулся, как грузовик с лафетным прицепом, огромный, серый, складчатый, с внимательными человечьими глазами.
Заметил человека, опустил рог, рванулся — лепестки взлетели фонтаном. Колька метнулся за дерево — туша проскочила с топотом, развернулась и атаковала снова.
По шестому разу Николай понял, что этот «грузовик» одержим манией убийства. Перебегать от ствола к стволу не удавалось, из пистолета его не уложишь… Р-раз! Носорог кинулся в седьмой раз, и вдруг с дерева к нему на шею прыгнула обезьяна и закрыла ему глаза руками. Колька, обмирая, смотрел, — четырехметровый зверь грохнул об землю, перевернулся, вскочил. В лапе обезьяны оказалась палица. Свистнул воздух — обезьяна влепила плюху противнику между глазами — тот ухнул, развернулся как-то вяло и, сотрясая землю, умчался за обезьяной в кусты… Подбежала, виляя всем туловищем, собака — припадала к земле, просила прощения.
— Уж нет, ты меня прости, — сказал Колька. — Глупый еще.
Он был мокр, как мышь. Давай-ка отсюда, пока не опомнились… Побежал и наскочил на Брахака, тоже бегущего — навстречу.
Брахак увидел полянку, изрытую копытами, покачал головой.
— Друг Адвеста, здесь не срединное Равновесие. Не должно тебе покидать Пост без Охотников.
— Носатый не ушиб тебя, Адвеста?
