— Нет, не хочу, Байрам-даи, как я могу своему отцу молнию пожелать, — смеется Самед.
— Тогда обойди барана три раза и извинись перед ним, как перед живым, и друзей своих уведи.
— Совсем старик сдурел, — шипит брат Мехти.
За спиной у старика, как морщина на лбу, как складки горькие у губ, как игрок запасной, возникает старуха, бедная Сакина, во рту у нее мундштук длинный, в мундштуке сигарета. Она спрашивает у старика, что случилось, почему он так кричит. Старик отвечает, что, во-первых, он не кричит, а во-вторых, все нынче изменилось, мальчишки бросают ножи в душу барана, как будто в альчики играют, и никому до этого нет дела, а потом усядутся все и будут это нехорошее мясо с душой оскверненной есть и нахваливать.
— Успокойся, — говорит старуха, — нам с тобою уже мало осталось, а те, кому много осталось, сами как-нибудь короткий путь найдут.
— Без нас они только к лукавому дорогу найдут, — не успокаивается старик.
В нашем не нами избранном, но нами обустроенном все несется навстречу друг другу. Все со всем сталкивается, отлетает, снова сталкивается слепо, упрямо, наконец, смешивается, и — по кругу в старом славном «ча-ча-ча»-танце, кому разлуку вечную предвещая, кому жизнь беспредельную, кому и то, и другое от щедрот верхних. Нет, разумеется, и мимо друг друга тоже много чего проносится, но мы о том мало знаем, мимо кого что проносится. А если б и знали, неизвестно чего было бы больше, сожалений горьких или радостных восклицаний. Не ведомо нам, по какой такой причине и для какой такой всеобщей пользы мы в окружающую нас природу превращаемся, в озера да холмы, чтобы себя, дело свое хоть как-то продлить.
К железным дореволюционным воротам, продолжая историю вековой давности, подъехал широкобокий, лобастый и глазастый грузовик со свежей надписью по мятому, простреленному автоматной очередью борту: «Перевозки. Мебель и либой вещь». Далее следовал телефонный номер кооператива весьма широких взглядов на материю, из-под которого выглядывали буквы «л», «е» и «б».
Из припарковавшегося труженика «…леба», будто заболевшие одним прыжковым тропическим заболеванием, посыпались рабочие.
Встав в широкоплечий полукруг, они тут же жадно засмолили под руководством сержанта милиции и, только утолив острый никотиновый голод, начали вытаскивать на тротуар стулья и кухонные табуреты, ставя их между тополем и прохожими, напоминая монтировщиков сцены.
Что может быть смешнее румынских стульев на бакинском асфальте, стульев, мимо которых снуют пешеходы, а жальче трельяжа, обезумевшего из-за отсутствия стен и выпавшей на зеркала чрезмерной нагрузки? То ли будет, когда грузчики столешницу вынесут или поставят стоймя диван, на степных, низкорослых холмах которого столько запретных снов пролетело у товарища милиционера: что ни сон — статья УК СССР.
Гюль-Бала от чистосердечных признаний пока далек, потому злится майор, требует от рабочих расторопности.
— Стулья так не оставляй да, друг на дружку ставь. Давайте быстрее, людям проходить мешаем. А ты чего стоишь, это твое дело, — чихвостит он зятя.
Из открытых окон дома 20/67 разглядывают мебель участкового.
— В такую квартиру въезжает, а мебель — у дворника Семена и то лучше была. — Искренне дивится высунувшаяся из окна Джейран.
— Наверное, хочет показать нам, что взяток никогда не брал, — предполагает из соседнего окна ее сын уголовник Тофик. — Хочет в нашем дворе честную жизнь наладить. — И смеется кривым, как вся его дорога, ртом, вспоминает: однажды ночью чуть не пристрелил зятя участкового, кинувшегося на его «калаш» с револьвером. Вот была бы история, если бы он попал, отомстил бы участковому за две ходки.
Сердце Нигяр бьется учащенно, гулко от внезапно нахлынувших воспоминаний.
— При чем тут мебель, взятки, ему тумасовская квартира даром досталась. Почти даром. — Из углового, соседнего с Тофиком окна долго тянет на себя длинную провисающую веревку с бельем, снимает прищепки с тяжелого махрового халата, берет за ворот, как провинившегося школьника, и медленно отжимает углы прямо над двором, затем встряхивает резко сильно, точно фламандская прачка, и бросает, не глядя, в таз.
