Никто, конечно, не знал ничего о рядом сидящей с Петром Ивановичем даме, о том, какие чувства испытывают они друг к другу. Наташу большинство француженкой считали. Только от чужих глаз ничего не скроешь. Некоторые замечали: слишком уж теплыми взглядами они одаривают друг друга, ведут себя как давние знакомые.
Паксяськин не пел, не плясал, хотя и грусти на душе у него не было. И Наташа не резвилась: дабы председатель себя неловко не чувствовал. Иначе — нельзя.
Жених и невеста всех краше. На Вите — льняная вышитая белая рубашка навыпуск, подпоясанная семижильно сплетенным длинным красивым ремешком. И Лиза все равно что старинная невеста: на ней и мордовские покай, и руця, и пулай. На голове сорока — разукрашенный женский головной убор. Сапоги сосборенные, все равно что меха гармони.
Только ближе к полуночи разошлись наплясавшиеся, напевшиеся гости. Приехавших из Москвы Паксяськин пригласил ночевать к себе. Боялся, что в доме у родителей Ванюшка не даст им спокойно спать.
Когда шли по улице Лашмино, Пьер рассказывал, какое удовольствие получил от эрзянской свадьбы, как она отличается от французской. Ему понравились здешние жители своей простотой и душевностью. Понравилось ему и само Лашмино. Последние сомнения относительно инвестирования птицефабрики пропали.
Дома хозяин напоил гостей чаем. Пьер и его телохранитель сразу же легли спать. Наташа же вдруг заявила:
— Петя, как теперь там твой малыш? Целый день почти не видел его. Знаешь, у меня большое желание глянуть на него. На кого он походит? Пойдем, посмотрим.
— Прямо сейчас?
— Сейчас, только сейчас, не откладывая на завтра.
— Если не устала, пойдем.
Вокруг Покрова обычно становится прохладно, но эта осень выдалась теплой. Но сейчас, поздним вечером, Петр Иванович дал Наташе теплую кофту, а сам одел свитер: по ночам подмораживает.
Шагают они по тихой улице Лашмино, говорят не наговорятся. Та любовь, которая была когда-то между ними, видно, временем не стерта. Чувства огромной силы, все равно что из речных глубин поднимаются наверх. Говорят они о сокровенном, голоса начинают дрожать от волнения, от нахлынувшей нежности.
— Наташенька, не замерзла? — Петр Иванович как бы невзначай обнял ее, согревая.
— Заря разгорается, Петруша… Как красиво! В городе таких красок не увидишь… Новое утро, новые надежды. Хоро-шо! А Ванюшка совсем вылетел у нас из головы. Забыл, дружочек, куда мы идем?
— Успеем. Пусть спит-сопит. Я и сам… словно сладкий сон вижу. Как можно дольше не буди меня…
«А что, если… спросить прямо, — разволновался Паксяськин, — не останется с нами жить? Ведь, как сама рассказывала, и сама, считай, одна».
— Мы с Ванюшкой хотели, чтобы ты была нам…
Наташа ладошкой прикрыла рот Петра Ивановича.
— Женой и матерью? — улыбается она в ответ. — Для меня эти ответственнейшие дела, думаешь, выполнимы?
— Хотел бы верить в это. Жизнь ведь без продолжения не бывает.
— Вот что сказала бы я тебе, Петруша, — Наташа долго молчала, все равно что взвешивала все «за» и «против», обдумывала свой завтрашний день. — Из жизненного родника достаточно одна пила воду — не утолила жажду… Поэтому… есть желание черпать воду из чистого родника жизни вместе с тобой… И с сыном. У каждой любви краски свои, видно, имеет свои цвета она и у нас, Петруша… И все равно, какой бы ни была, она — наша. Только наша, Петенька, на другие любовные романы не похожая.
Ни одного слова старается не пропустить Петр Иванович, слушая Наташу.
— Ничего не скажешь, не гладкий, наоборот, с ухабами, со снежными наносами путь любви у нас с тобой, Наташенька… Видно, судьбой уготована такая дорога. И все же верю: дальнейшая наша любовь будет светлой, теплой, чистой и огромной, как океан голубого неба, ничем не измеримый. Ведь именно к этому мы стремились, об этом мечтали.
— Признаюсь, Петруша: не уходил ты из сердца, только в сторонку становился… Вера в любовь между нами согревала меня, не давала полностью пропасть, потерять вкус к жизни…
Вдвоем глянули на небо, где уже заиграли первые лучи восходящего солнца.
Дневное светило рождает новый день. Где новые дни, там и новые пути-дороги. Так уж устроена жизнь…
