Я походил на пьяного, я шатался из стороны в сторону, одурманенный льющимся из окон светом, опьяненный шумом, который безжалостно на меня обрушился, терзая одеревеневшее тело. Я не мог ни говорить, ни глядеть, ни даже ответить на приветствие «добрый вечер!», произнесенное по-португальски, — вдруг и это ловушка?
Дни, проведенные в карцере, сделали меня молчаливым. Тело мое, как и душа, превратилось в безжизненный сосуд, в котором укрылось мое одиночество. Только в глубине сердца, на самом его дне, притаилась вера (где-то она теперь?), подчас робкая, но всегда живая, всегда моя.
В одиночке не было ни рассветов, ни сумерек; три шага от двери до окна, чуть больше шага от стены до стены; мое тело едва могло там поместиться. И чувствительней, чем струны арфы или стебель цветка, содрогалось оно от струй холодного, тяжкого воздуха, которым тянуло из коридора.
Они записали все данные, взяли у меня отпечатки пальцев и спросили, что я сказал старику, когда подошел к нему в Люксембургском саду.
— Я хотел узнать, как пройти на улицу Эстрапад.
— Зачем?!
— Там живет мой земляк.
— Номер дома?
— Не знаю. Я шел наугад. Думал справиться…
— У кого?!
— В какой-нибудь лавке… Лавочники всегда знают тех, кто живет на их улице.
— Ты лжешь… Не воображай, пожалуйста, что мы станем с тобой возиться. На войне с политическими не возятся. Ты будешь отвечать?
— Я ответил на ваши вопросы.
Другой полицейский — он все время ходил у меня за спиной, чтобы не дать мне сосредоточиться, — грубо встряхнул меня за плечи и ударил по голове.
— У нас много способов заставить тебя разговориться, голубчик. Очень много!
— Ты испанец? — спросил тот, что сидел за письменным столом.
— Португалец.
— Пари держу, что ты был в Интернациональных бригадах!
— Нет, не был.
— Но уже сидел?
— Тоже нет.
— Что-то не верится, мой милый. Ты стреляный воробей, — возразил тот, что сидел напротив. — Отвечаешь коротко. Запутаться боишься? Знаем мы вашу тактику… Тебе же будет хуже: выведешь нас из терпения, так мы наберем номер вот по этому телефону и передадим тебя гестапо. Знаешь, что такое гестапо?
— Вся Европа это слишком хорошо знает.
На какой-то миг я пожалел об этих словах и понурил голову. Следователи молчали. Кажется, они переглянулись: хлопнула дверь, и я догадался, что «злой» вышел.
В каждой полиции есть «злой» и «добрый» полицейский, они меняются ролями в зависимости от условий и от того, с кем имеют дело. Такая система часто себя оправдывает.
Сидевший передо мной полицейский вытащил сигарету, затянулся два раза и отошел к окну. Он смотрел на улицу и говорил. Тягуче, вкрадчиво, почти дружелюбно:
— Вы думаете, нам это нравится? Ошибаетесь, работенка не из приятных. А вот приходится этим заниматься, чтобы защищать Францию. Вы согласны, что Петэн защищает Францию, да и не только Францию, но и Европу?
— Я в чужой стране и воздерживаюсь говорить на подобные темы.
Он обернулся и метнул на меня злобный взгляд, но сдержался.
— Ну что ж, этим много сказано. Я не раз слышал такой ответ. Придется взять его на заметку, хотя, будь то в моей власти, я бы вас отпустил. Вы должны мне помочь. Один я ничего не могу сделать. — Он подошел ко мне, его подбородок почти касался моего плеча. — Достаточно лишь подтвердить то, что мы и так уже знаем, и дело с концом. Старик все равно засыпался. Бумаги, которые он должен был тебе передать, остались у него. Тебе крупно повезло, а ты еще хорохоришься. У моего напарника терпение далеко не ангельское, не то что у меня. В этом ты убедился. Хочешь, я его позову?
Я пожал плечами.
— Подумай хорошенько… Не будь идиотом, никто тебе спасибо не скажет. Старик выложит всю подноготную, это ясно. В любую минуту ты можешь распроститься с жизнью… Если он заговорит первым, мой напарник потребует, чтобы тебя привлекли к суду, и тогда каюк. Подружка твоя все глаза проплачет… И найдет другого, можешь не сомневаться. Когда женщина в расстроенных чувствах, ей нужен утешитель… Они ведь существа слабые, падкие на ласку. — Он сидел на стуле, повернувшись ко мне, и болтал ногами. Но, как ни стараюсь, не могу вспомнить его лица. — И как-нибудь ночью… А ночи бывают холодные!
