Цокот лошадиных копыт разорвал тишину.
Сидро не шелохнулся. Руки Марианы легли на его плечи.
— Онемел ты, что ли, как с танцев вернулся? Околдовали тебя там?
— Будто бы нет.
Ей не терпелось выведать, поручал ли старик следить за ней, и она поддела Рыжика:
— Зе да Фелисиа тут ко мне подкатывался, больно сладко поет.
— А мне какое дело? На то нам и рот даден, чтобы говорить…
Ответ мальчика рассердил ее.
— Он спрашивал, пошла бы я с ним, — добавила она звенящим голосом.
— Время подходящее… Дядя Жоан в отлучке.
Она уселась на пол, глядя на Сидро.
— По-твоему, я должна идти?
— Это уж вы решайте. Каждый сам за свою жизнь ответчик. Только думается мне — не стоит об этом раззванивать.
— Ты тоже можешь уйти, — сказала Мариана.
— А зачем? Когда я уходить надумаю, мне компания не понадобится. Я не таковский, как вы или Зе да Фелисиа. Только дяде Жоану худо придется. Он вас любит. Если вы его оставите, он руки на себя наложит.
— Не верь ты этому. Старики вечно с причудами. С ними надо пуд соли съесть, тогда и поймешь их. Грозится он только, а убивать себя не станет.
— Я верю дяде Жоану. Мне хочется ему верить.
Мариана была в нерешительности.
— Ты ему передашь, что я тебе сказала? О Зе да Фелисиа?
— Ни в доносчики, ни в сводни я не записывался. Но если вы детей иметь желаете, кто вам мешает. И молчок об этом. Кто много болтает, мало достигает.
Он говорил с презрением, жестко, нервно и яростно. Мариана стремилась понять его, поделиться с ним невыносимой тоской, что сжимала сердце. Она протянула руку, но его рука не ответила на пожатие.
— Если я останусь, ты уйдешь отсюда?
— Толком еще не знаю когда, но уйду обязательно. Жизнь здесь какая-то пустая.
— Сразу видать, ты влюбился.
— У меня была женщина… А сегодня я к другой пойду. Я не влюбился, нет. Любовь, по-моему, совсем не то. — Голос его зазвенел, окреп. — Если у меня будет любимая, я ей напишу. Об этом писать надо.
— Те, кто не умеет писать, тоже любят. Я любила, а ни одной буквы не разберу, будь она хоть с телегу. Славное тогда было времечко. Всему-то я верила, что мне ни заливали, и здорово это было — людям верить. Бывало, догадаешься, что они врут, да все равно с качель не слезаешь. Ты качался на качелях? Хорошо, правда? Кажется, будто ты птица, знаешь, что обман это, а все приятно то вверх ногами, то вверх головой взлетать. Голова идет кругом… Это больше всего с любовью схоже.
— Я ночью на дорогу пойду. Меня будет ждать девушка.
— Какая она?
— Знаю только, что смуглая.
— Она полная?
— Худые лучше.
— Это он тебя научил, да?
Рыжик смутился, отвернул лицо к источнику, где пили жеребцы.
— Он меня и на гармошке играть научил, а сейчас я лучше него играю. И женщин буду знать лучше.
Безмолвие Лезирии легло между ними — напряженное и жгучее, тяжкое и суровое.
— Не ходи, — попросила Мариана, схватив его за руку.
— Куда не ходить?
— На дорогу.
Сидро внимательно посмотрел на нее, улыбнулся и легонько щелкнул ее по левой щеке, как раз туда, где появлялась задорная ямочка. Он устыдился такой вольности и покраснел.
— Не ходи, — настаивала Мариана. — Еще заразишься чем-нибудь.
— Ну и что с того? Какой же это мужчина без болезни?
Она встала и пошла в таверну. Вскоре оттуда послышался ее голос.
Сидро решил сбегать к источнику, но, чтобы Мариана его не заметила, прошмыгнул задами.
Объездчик вскочил на хребет неоседланной кобылы и, несмотря на то что она вставала на дыбы и металась из стороны в сторону, пытаясь сбросить его на землю, крепко держался за холку. Укротив лошадь, он поехал шагом, прямо к источнику, где поил табун. Его помощник поливал животных водой из ведра, чтобы им не было жарко. Группа конюхов, приехавших из Лиссабона отобрать быков для корриды, сидела на стене загона и махала объездчику беретами, а тот возвращался, уже не держась за гриву. Рыжик вперил в него восхищенный взгляд: он горел нетерпением — попытать счастья, хотя никогда не ездил верхом.
Это была норовистая лошадь, горделивая и быстрая, лоб у нее был широкий, ноги и круп длинные, вытянутые, а бока поджарые; грудные мускулы развиты до предела; глаза прозрачные, копыта отточены, шерсть черная-пречерная и матовая, без единого белого пятнышка, вся вороная — признак горячего нрава. Чувствовалось, как в ней играет кровь.
