Упорная, точно муравей, Фелисия до конца дней оставалась верна себе, питаясь одним черствым хлебом, и даже не притрагивалась к еде, которую внучка присылала из лавки. «Не суди обо мне по платкам, а суди по мыслям и делам».
Дона Розариньо и мысли не допускала, что ее просьба (да и просила-то она скорей по наущению важных дам, новых своих знакомых, чем ради удовлетворения собственного тщеславия) может привести к ссоре, ибо она не сомневалась, что бабуся сама не прочь подражать буржуазкам. Однако надменный вид старухи она приняла за кичливость, а ее у Фелисии и в помине не было.
Дона Розариньо частенько вспоминала бабку, особенно по субботам и воскресеньям, когда в лавке дым стоял коромыслом; она любила повторять:
— Да, Лобато, вот уж истая правда. Кабы времечка побольше, был бы праздничек подольше.
В ответ муж устало улыбался; только он мог в полной мере насладиться досадой Неграна, который рвал и метал при виде такого обилия покупателей в лавке у соперника.
В пятницу вечером в магазине уже кипела работа: наполняли погреба и ящики продуктами, тащили со склада мешки, тюки и коробки — все сгодится; муку, рис, сахар заранее развешивали по полкило, чтобы в горячее время лишь бросить на весы. Открывали ящик с мармеладом, банки с маслом, мололи кофе, и Лобато беспрестанно сердился; он нервничал, точно генерал накануне решающего боя.
В этой кутерьме на Алсидеса все шишки валились — чтоб тебе пусто было, холера тебе в бок! Ему и вздохнуть было некогда. Он тупел от ругани и от нескончаемых поручений, руки и ноги у него ломило. И даже когда ему удавалось прикорнуть где-нибудь в углу, снились ему продавцы и Лобато…
В субботу магазин наполнялся людьми и гвалтом; Китаеза пулей летал из лавки на склад, втайне надеясь, что его позовут отпустить товар. Но ему лишь приказывали принести коробок спичек или налить керосина, пачкавшего руки, а хозяин вовсе его не замечал.
Он чувствовал себя дурак дураком в этой сутолоке и срывал злобу на тресковом филе, отрывая от него куски, или лакомился в уборной земляными орехами, чуть посвистывая, чтобы хозяин ничего не заметил.
Ели наспех, всухомятку, где-нибудь за складом: покупатель валом валил и ждать был не намерен. Колокольчик на хозяйском ящике не умолкал ни на миг.
А вечером, когда Алсидес подметал лавку и чуть с ног не валился от усталости, Лобато, торжествующе поблескивая глазами, считал выручку и, высунув от усердия кончик языка, раскладывал деньги по пачкам. Продавцы пользовались удобным случаем и убегали на склад — чуток передохнуть. Раньше полуночи лавка не закрывалась, даже если абсолютно нечего было делать. «Курс коммерции», по мнению Лобато, не был рассчитан на лентяев.
И в воскресенье лавка кишмя кишела народом. По утрам толчея была невообразимая: горожанки закупали провизию на неделю («Поспешай, ангелочек, барка вот-вот отчалит, и мой благоверный накрутит мне хвост, коли я не поспею к сроку»); поварихи из батрацких артелей просили нагрузить повозки хлебом и продуктами, но больше всех шумели горянки; вечно чем-то недовольные, они злились на весь свет, если им не удавалось выгодно сбыть на рынке плоды своих трудов, а если торговля шла удачно, недоверчиво хмыкали, — продавцов они считали жуликами.
Алсидес слонялся как неприкаянный; то он протискивался сквозь толпу, то возвращался на свое место, к концу прилавка, где лежал нож для трески, и наблюдал, как хитрюга продавец роняет на пол кусочки рыбы.
Случай, о котором пойдет речь, запомнился Сидро на всю жизнь, и на всю жизнь затаил он жгучую ненависть к Бимбо, продавцу с красивым почерком.
Крестьянка покупала исландскую треску, желтую, как яичный желток, и Бимбо, сукин сын, рассыпался перед ней мелким бесом; он вызвался нарезать рыбу помельче и орудовал ножом и руками с ловкостью фокусника. И вот, сыпя шутками и прибаутками, он уронил кусок филе. Алсидес, думая услужить, поднял его в простоте душевной и протянул Бимбо — вот, сеньор Жоакин… Бабенка проворчала что-то сквозь зубы — не грешно бы и поменьше красть, — и в душе Китаезы зародилось смутное предчувствие, что он сделал глупость. Так оно и было. Едва покупательница скрылась за дверью, Бимбо увел его подальше за склад и, встряхнув за шиворот, влепил две затрещины, да таких, что у бедняги искры из глаз посыпались и он полетел вверх тормашками на кучу жестянок с кофе, «У, сволочь!! Идиот!»
