Землекопы, растянувшись после обеда на полу, снова грохнули.
Но я не очень-то дал себя в обиду.
— А вот и врешь, — сказал я, — это были как раз состязания по бегу. И мы бежали втроем: я, часовщик и полицейский. Только они далеко позади меня остались.
Жоан Инасио хохотал до слез, а кухаркин малец, сидевший у меня на коленях, смотрел, смотрел, как все кругом гогочут, да и тоже давай смеяться — вроде как наши шутки его рассмешили. Но тут засвиристел «сверчок», и мы снова стали переправляться к месту работы.
Десятник был чего-то не в духе и без устали придирался к рабочим: то не так да се не так, будь ты трижды неладен! Землекопы в ответ на его придирки и вовсе еле лопатами шевелили. А старик, мой сосед, так тот не мог сдержаться.
— Ну что под ногами болтаешься, — говорит, а сам вроде бы не к нему обращается. — Ты еще и на свет не родился, а я уже землю копал. В мое время землекопами за один день не делались, в этой работе тоже надо умельцем быть. А теперь каждая скотина, едва взявшись за лопату, землекопом себя мнит. Зато все водой и заливает, и выходит, что все наши труды за зря. А все потому, что уменья настоящего нету.
Ужас как старикан разошелся. Я было подумал, что и я у него за скотину иду — тоже не ахти какой мастак лопатой орудовать, но он глядел на меня по-доброму, видать, не для меня эти слова говорил.
— У, хозяйский холуй! — пробурчал вслед десятнику землекоп, которого у нас все звали Матросом.
— Ишь глаза-то у него — что вилки, того гляди, насквозь проткнет, — отозвался старик.
— Знать бы нам грамоту хоть немного, совсем бы другое дело было, — вздохнул Брюзга.
— Да вон рядом с тобой и грамотный, а тоже лопатой ковыряет, — возразил ему один из землекопов.
— А все же захоти он, коли не трус, так мог бы совсем по-другому свою жизнь повернуть. Нет, что там ни говори, а грамота — великая сила.
Разговор мало-помалу иссяк: все устали и даже языком ворочать было невмоготу.
К вечеру начался отлив, илистое дно еще больше обнажилось, и нам пришлось спуститься еще ниже и копать, стоя по брюхо в жидкой грязи.
Десятник явился нас уговаривать, что нынче, мол, нужно поработать еще часок до полной темноты, а в субботу зато закончим на час раньше, и все успеют по домам.
— Больно мы нуждаемся в твоих одолжениях, — проворчал Брюзга.
— Вот то-то, что нуждаемся, — возразил ему молоденький, вроде меня, парнишка, — стоит ему только захотеть, так ты мигом отсюда вылетишь.
— Еще бы, раз его сюда к нам с палкой приставили. А только ежели ему охота зубы скалить, так я не обязан хихикать, глядя ему в рот. Пусть сулит, что хочет, а нам нечего ему пятки лизать.
— А все же лучше с ним по-хорошему, глядишь, и он к нам подобрей будет.
— Ну да, будет он подобрее — и так добёр дальше некуда.
Под вечер лопаты зачавкали проворней. Все измучились, хотелось пить. Десятник, разозлившись, что рабочие не поддались на его уговоры, заявил, что это, мол, непорядок — без конца от работы отрываться и хлебать воду. Дескать, по часам надо пить, не чаще, чем в полчаса раз. Ну, тут Жоан Инасио поставил его на место.
— Люди, — говорит, — не скоты какие-нибудь, чтоб их по часам на водопой водить.
Тот и заткнулся.
До того я много раз слыхал, что землекопы — народ строптивый, но такого, признаться, не ожидал.
Десятник в тот день нарочно не стал свистеть отбой, надеялся поди, что мы останемся сверх положенного работать. Да не тут-то было. Чуть солнышко закатилось, все, как один, лопаты побросали. Начали звать перевозчика, видим, баркас вроде на приколе стоит. А десятника не видать, не иначе как в бараке спрятался. Тут уж и я расхрабрился, бросился за лодкой вплавь, саженками раз-два, мигом до нее добрался. Десятник, подлюга, на замок ее примкнул, да я не растерялся, перерезал ножом веревку и давай народ перевозить. Не успели мы высадиться, как объявился десятник и ну допрос нам учинять: кто это, мол, баркас посмел увести? Но только никто меня не выдал, сеньор. Никто. Здорово это было, сеньор: один за всех, все за одного.
Правда, опознал меня десятник по одежде, позвал к себе в барак. Злющий был, что твой дьявол! И давай меня донимать: сознайся, мол, что это твоих рук дело, я сам тебя видел. Я, конечно, стою на своем: что вы, говорю, сеньор, клянусь вам, что это был не я, да я бы скорей ослеп, чем в такое дело путаться. Он, понятно, еще пуще распалился и не помня себя принялся меня поносить на чем свет стоит: и молоко-то еще у меня на губах не обсохло, и мошенник-то я, и по-всякому. Кому такое охота слушать? Я возьми да и повернись к нему задом: хватит, мол. Как он подскочит ко мне да меня за грудки…
