Современник и придворный Людовика XIV герцог Сен-Симон де Рувруа, на глазах которого десятилетиями методично и целенаправленно проводилась политика, лишающая индивида малейшей самостоятельности, свидетельствует в своих "Мемуарах": "Частые празднества, прогулки по Версалю в узком кругу, поездки давали королю средство отличить или унизить, поскольку он всякий раз называл тех, кто должен в них участвовать, а также вынуждали каждого постоянно и усердно угождать ему. Эти ничтожные преимущества, эти отличия возбуждали надежды, на их основе строились какие-то соображения, и не было никого в мире находчивей его в изобретении всего этого". Если вспомнить о претензиях короля на роль выдающегося полководца и политика, нарастающую с годами набожность, проявлявшуюся в поддержке иезуитов и гонениях на гугенотов, многолетнюю связь с мадам де Ментенон, завершившуюся морганатическим браком словно в насмешку над всеми амбициозными притязаниями потомственных аристократов, легко представить, как пышно расцветали при дворе подобострастие и лицемерие.
В этих условиях высокие официальные жанры не могли не восприниматься как льстивые, превозносящие несуществующие достоинства, освящающие авторитетом классицизма преимущества видимости над сущностью. Реалистический роман нового времени оказался как бы самой историей призванным к тому, чтобы разобраться в истинном положении вещей, отделить маску от лица, слова от поступков, форму от содержания. Причем для этого от него не требовалось каких-то особых усилий. Оставаясь верным себе, он попросту развивал заложенные в нем возможности, изображая героя лицом к лицу с жизнью как она есть. Здесь роман оказывался у себя дома, поскольку ни нормативная поэтика, ни сложившаяся в классицизме система правил не способны были присущими им художественными средствами раскрыть значение уникального человеческого опыта.
Полемика романа с высокими жанрами классицизма отражала борьбу двух типов мышления, двух поэтик: мифологической и исторической. Мифологические ценности, от которых отрекался и которым противопоставлял себя роман, присягавший на верность истории, покоились на авторитете архетипа, предания, жанрового канона: "Память... есть основная творческая способность и сила древней литературы. [...] Опыт, познание и практика (будущее) определяют роман"*. Не в прошлом, а в настоящем, не в предании, а в данных повседневного опыта, в самостоятельном значении сюжетной ситуации рассчитывал роман обнаружить смысл и направление быстротекущей жизни.
______________
* Бахтин М.М. Эпос и роман. // Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 458-459.
Ориентация литературы на повседневность, противопоставленную грандиозности эпических событий, влияющих на судьбы народов и государств, первоначально заявила о себе в позднем Средневековье в форме прозаизации и бытовизации героических сюжетов. Именно на материале городской литературы суждено было определиться поэтике литературы Возрождения, утверждавшей нового исторического человека, изменчивого и непостоянного, руководствующегося в своих поступках не столько традицией и авторитетом предания, сколько данными непосредственного жизненного опыта. В романе Франсуа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль" знаменитое письмо Гаргантюа сыну, а также напутственные слова, которые Рабле вкладывает в уста жрицы Оракула бутылки, проникнуты пафосом веры в экспериментальное, а не мифологическое объяснение мира: "Когда ваши философы... отдадутся тщательным изысканиям и исследованиям, они поймут, сколь истинным был ответ мудреца Фалеса египетскому царю Амазису, когда на вопрос его: "что на свете разумнее всего?" - он ответил: "время"; ибо только время открывало до сих пор и будет открывать людям все скрытые вещи... Поэтому люди непременно поймут, что все знания, накопленные у них и у их предшественников, составляют ничтожнейшую часть того, что есть и чего они не знают". Величественным завершением гуманистической традиции Возрождения предстают "Опыты" Мишеля Монтеня, воссоздающие новый тип исторической личности, поставленной перед необходимостью самопознания в противоречивом, непрерывно меняющемся мире.
