О Чудском конце в Ростове Великом говорится в житиях епископов Федора, Леонтия, Авраамия и Исайи, а также в «Повести о водворении христианства в Ростове». Все это источники поздние, специфические, но сообщаемые ими сведения весьма правдоподобны. Они говорят о том, что в Ростове имелся Чудской конец, где стоял каменный идол. Жители Чудского конца держались язычества вплоть до начала XII в. В конце X в. они неоднократно изгоняли из города епископа Федора. Леонтий был убит «заблудящую чудью» в 70-х годах XI в. И позже, при епископах Исайи и Авраамии, деревянные и каменные идолы стояли как в Чудском конце, так и в других местах Ростовской земли. То, что под чудью здесь подразумевалась именно меря, свидетельствует одна из редакций жития Леонтия, где сообщается, что он «русский же и мерьский язык добре умяше». В других редакциях жития речь идет о чудском языке.[149] Очевидно, в Чудском конце говорили на «мерьском» языке.
Имеется предположение, что Леонтий был убит в Ростове во время восстания смердов в 1071 г. К этому яркому событию социальной истории конца XI в. обращались все исследователи, занимавшиеся Ростово-Суздальской землей, и оно достаточно хорошо известно. Но, как уже отмечалось выше (стр. 120, 121), историки обычно упорно умалчивают о том, что в картине восстания 1071 г. отчетливо видны нерусские, финно-угорские черты.
Это было совершенно очевидно в свое время для Д. А. Корсакова, и с ним нельзя не согласиться.
Во время восстания 1071 г. смерды, возглавляемые волхвами из Ярославля, шли по погостам вдоль Волги и Шексны, им указывали богатые дома «и привожаху к нима сестры своя, матере и жены своя. Она (они) же, в мечте прорезавша за плечемь, вынимаста либо жито, либо рыбу и убивашета многы жены, и имение их отъимашета собе». Это место из рассказа о восстании 1071 г. обычно вызывает недоумение. В то же время Д. А. Корсаков, ссылаясь на «Очерки мордвы» П. И. Мельникова, совершенно правильно указывал, что в этом колоритном отрывке описан древний финно-угорский обряд собирания припасов для общественного языческого моления. В обряде, судя по старинным мордовским (эрзянским) материалам, кроме жрецов-сборщиков принимали участие только женщины, а мужчины уходили на это время из деревни или прятались по овинам и хлевам. Когда сборщики приходили в дом, женщины, обнаженные до пояса, вешали на голую спину на тесемках мешочки с мукой и яйцами, бурачки с медом и маслом, рыбу и др. Сборщики подходили к женщинам, обращенным к ним спиной, перерезали тесемки, забирали мешочки и при этом кололи женщин в спину и плечи жертвенным ножем. Все это сопровождалось соответствующими «молитвами».[150] Нет никакого сомнения в том, что именно этот обряд описан в летописи. И не он являлся здесь главным, а то, что многих «лучьших жен» при этом убивали и отнимали их «имение». Восставшие действовали не в рамках своей общины, члены которой собирались вместе на моление, а шли большой толпой по погостам от Ярославля до Белоозера.
Трудно сказать, почему рассказ о подготовке к языческому молению вплелся в рассказ о восстании смердов. Возможно, что сведения о восстании 1071 г. дошли до летописца в виде легенды, обросшей подробностями фольклорного характера. Может быть, летописец сам ввел их в рассказ, желая подчеркнуть то обстоятельство, что участники событий являлись ненавистными ему язычниками. Наконец, руководители восстания — волхвы, изымая «обилье» у «лучьших жен», могли прикрывать и оправдывать свои действия языческой обрядностью. В частности, им было важно как-то обезопаситься от «мужей». Пожалуй, последнее предположение наиболее вероятно. Обращает на себя внимание то, что в рассказе о восстании с начала и до конца речь идет о «лучьших женах», которые держат «обилье», об их убийстве, о том, что казнь плененных волхвов, произведенная по приказу Яна Вышатича его «повозниками» из числа «лучьших мужей», рассматривалась последними как месть за смерть их матерей, сестер, дочерей.
Правда, в «Летописце Переяславля-Суздальского» в одном месте сказано, что восставшие смерды убивали не только «лучьших жен», но и «мужей». Но во всех других списках летописей «мужи» нигде не упоминаются. Вероятно, составитель «Летописца», как и многие современные историки, недоумевал, почему жертвами восстания были лишь «жены». И он решил «для ясности» упомянуть здесь «мужей». Как известно, составитель «Летописца» и в других местах вносил в летопись некоторые «разъясняющие» вставки.
