Перегрину дорога его жизнь, но он приносит ее в жертву, ибо сам себе он дороже жизни. Он жертвует годами, которые еще мог бы прожить не без приятности, ради того, чтобы заслужить хвалу безмозглого человечества, причем хвалу эту он даже не услышит. Подумать только! Я удивлен.
Быть может, такая страсть к самопожертвованию высвобождает его из пут незадавшейся жизни, возвышает до истинного величия? Или же она достойна осмеяния, особенно у человека, который, как он уверяет, равнодушен к соблазнам окружающего мира? Быть может, нам впору позавидовать ему, раз он, в его-то годы, сберег нерастраченной такую духовную мощь? Или же нам впору пожалеть его, раз он поддался такой нелепой иллюзии?
Долгие годы я сам мечтал о славе. Я презирал тех, кто дарует славу, но не презирал ее самое. То есть я вел себя непоследовательно, я сознавал это, но не стремился исправиться: ведь все те, кем я восхищался, будучи столь же непоследовательны, и не думали исправляться. Однажды ночью мне приснился сон. Боров с ослиными ушами, из пасти которого разило глупостью, возлагал мне на голову венок. Я порывисто хватался за венок, думая, что его возложили на меня в знак поругания. Но оказалось, что это лавровый венок, символ славы. И тогда я отверг и дар, и дарителя.
Если я презираю славу, которой люди воздают нам за талант, то как же мне не презирать уважение, которым они воздают нам за характер? Если величие зависит от людей — оно уже не величие. Мысль, что я проявляю твердость ради людей, способна умалить эту твердость. И хватит тешить себя мечтами о том, как бестрепетно я пойду на смерть. Ради людей — неволить себя? Ради людей — совершать над собой усилия? Это мне мерзко, я предпочел бы проявить малодушие.
Казалось, Перегрин отчаялся разобраться в самом себе, однако мысль о смерти воскресила его. Если он объявил народу, что через четыре года бросится в пламя, значит, он собирается четыре года жить за счет своей будущей смерти, извлекать из нее выгоду. И, я уверен, речь тут шла не только о приобретении громкой славы, но и о пользе для души. Внезапная смерть — это благо. Смерть, которую предвидишь загодя — тоже благо. Есть время поразмыслить о важном.
Для этого мечтателя его решение становится источником поэзии, опьяняющей, как вино. Он меняет свое имя Протей на Феникс, в честь птицы, сжигающей себя, когда к ней подступает старость. «Протей сочиняет небылицы и толкует какие-то оракулы, конечно, старинные: будто бы ему суждено сделаться ночным духом-хранителем. Ясно: он уже домогается, чтобы ему поставили алтари, и надеется, что ему будут воздвигнуты изваяния из золота». Уже сейчас он призывает учеников выстроить храм на месте костра. Быть может, он представляет себе, как в грядущем жители Пария воздвигнут ему статуи, которые будут изрекать пророчества и творить чудеса. Он справляет собственные мистерии. Он поклоняется себе самому, поклоняется своему безумию. И заражает им меня. Давайте бредить все вместе. Ведь на душу нельзя надеть смирительную рубашку. Нет, никогда поэт не сможет полностью отказаться от религии. Пусть его разум и отвергает ее, но поэзия требует ее назад. Можно ли предать ее анафеме, если в укромном уголке души он грезит о том, чтобы его обожествляли? Верно и то, что бог — единственный, кто не испытывает потребности веровать.
Сам же я, если судить по чувствам, которые вызывают у меня слушатели, аплодирующие мне во время лекции, в подобных обстоятельствах превратился бы в Минотавра, и обожествляющие пробуждали бы во мне лишь одно желание: сожрать их. Так что вскоре меня некому стало бы обожествлять.
Героические порывы изводили старика. Былая жажда величия, которую он уже успел позабыть, вновь ожила в нем. Когда музыка звучит громко, а мы сидим у самого оркестра, в нас вспыхивает желание построить дворец, или силой овладеть каким-нибудь необычным существом, или умереть — неважно, за что. Музыка, которой он позволил разбушеваться в своей душе, вывела его из равновесия, опьянила возвышенной мечтой о смерти. Однако позднее он немного успокоился и, когда ему случалось лакомиться клубничным мороженым или что-то вроде этого, мужество ему изменяло: «А стоит ли? Убить себя! Такая тоска!» Кто бы с ним не согласился? Порой он еще устало вздыхал: «Все берутся судить обо мне! Всегда, постоянно!» Как считает Лукиан, он надеялся, что сможет отделаться легкими ожогами: он уступит настояниям толпы, которая будет умолять, чтобы он пощадил себя. Возможно, это правда. Однако прежде всего это впечатление самого Лукиана. Когда мы узнаём, какими мотивами окружающие объясняют наши поступки, как нелепо истолковывают наше поведение, постоянно стараясь принизить нас, то прямо «руки опускаются». В наших отношениях с публикой все, и ненависть и восторг, основано на недоразумении.
