У Дона Великого на берегу - страница 5

Правитель Орды – грозный и могущественный Мамай говорил еще весной: «Пусть ни один из вас не пашет, будьте готовы на русские хлеба!» Не пахать – было сказано так, к слову. Испокон веков монголы занимались разведением скота. Высокомерно относились к земледельцам: рабский, мол, труд. А вот про русские хлеба, похоже, говорилось всерьез. Поняли и влиятельные князья-мурзы, и иные богатые, власть имущие люди, и простые воины-пастухи – разгневан Мамай на русских. Хочет жестоко отомстить за поражение своего войска на реке Боже.

«Что ж, – думалось Тангулу, – когда русы исправно платят свою дань-выход, все достается ханам и их приближенным. Совсем другое – поход на русов. Тогда будь смел и удачлив – можешь в одночасье безмерно разбогатеть». Воин-пастух Тангул, как и все ордынские бедняки, почти нищие, надеялся в походе на чужие земли грабежом и разбоем переменить свою злосчастную судьбу.

Отменно потрудились ордынские большие и малые владыки, чтобы разжечь алчность и жестокость своих подданных. И преуспели в том.

Рвались монголо-татарские сотни, тысячи и тьмы* на чужие земли. Убивать, жечь, грабить. Хватать и тащить все, что попадется под руку, норовя ухватить кус поболее, но не брезгуя и малым. Охотиться на людей, точно на бессловесную степную или лесную живность. Пленные тоже добыча. И отличная! Их можно оставить у себя как работников-рабов. Или продать на рынках Кафы* и иных городов, где торговали рабами.

А поход, в который собирался вести Орду сам Мамай, обещал быть успешным и прибыльным. После Вожи все возможное и невозможное сделает Мамай, чтобы вернуть ускользающую власть над русскими. Так что берегитесь, русы! Не ждите ни милости, ни пощады! Заранее оплакивайте своих родных и близких! Загодя готовьтесь безропотно нести до конца дней своих рабское невольничье ярмо!

Тангул резко оттолкнул миску со скудной пищей, протянутую женой. Удивилась она чрезвычайно. Сколько помнила, никогда муж не отказывался от еды. Кабы знала женщина, сколь высоко воспарил Тангул в своих мечтах. Уже грезились ему тяжелые золотые кубки, серебряные чаши, кровные кони, покорные рабы.

– Скорее бы! – произнес вслух.

Жена молча ждала, что последует далее. В наступившей тишине оба услышали приближающийся дробный конский топот. Кто-то спешил к бедной юрте.

У жилища топот оборвался. Раздался крик:

– Эй, Тангул, выходи!

Тангул узнал голос. Выскочил из юрты. На взмыленном коне скалил в задорной улыбке зубы Абдурахман, его приятель. Такой же пастух мурзы Алтанбека и такой же его воин.

– Добрые вести, Тангул!

От лихости и возбуждения Абдурахман поднял коня свечкой.

– Доблестный правитель наш, высокородный и могущественный, повелел сниматься. Идем на русов!

Видно, были то слова, которые следовало возгласить Абдурахману, разносящему военный приказ. Сказав их, еще шире заулыбался Абдурахман и прибавил:

– Давай спорить, Тангул, кто полонит больше русов? А? На половину полона. Твоя возьмет – я отдам половину своих. Выиграю – твоя половина плакала. А?!

Абдурахман, конечно, шутил. И он прекрасно знал: не очередной набег впереди, а один из великих походов Золотой Орды на народ, выходящий из повиновения. Поход, о котором будут потом слагаться песни и сказания, который принесет славу и богатство его участникам. Вот какой это будет поход! И Абдурахман предвкушал знатную добычу, что достанется ему, молодому смелому воину. Оттого заливался счастливым смехом.

Приятели еще весело поддразнивали друг друга, когда услышали позади всхлипывания. Обернулись разом. У входа в юрту стояла жена Тангула и плакала. Тангул сдвинул брови. Виданное ли дело – жена правоверного мусульманина и воина плачет на людях?! И это в пору, когда надо радоваться, славить всемилостивого и всемогущего Аллаха и доблестного мудрого правителя Мамая, ниспосланного Небом для укрепления силы и величия Золотой Орды!

– Женщина! – произнес угрожающе Тангул. – В уме ли ты?

– Зачем?.. – Жена глядела на Тангула с ненавистью и страхом. – Зачем вы не такие, как многие, не пашете землю, не живете мирно?..

Она не успела закончить.

Взвизгнул Тангул, выхватил из рук приятеля плеть и принялся остервенело хлестать жену.