Ален открыл ящик, озадаченно поднял брови и запустил руку поглубже в кучу разных мелочей.
— Его здесь нет, — пробормотал он.
Он огляделся вокруг, словно пытаясь вспомнить, куда мог сунуть пистолет.
В двух верхних ящиках комода лежали его вещи, в нижних — вещи Жаклины. Впрочем, так ее никто не называл. Для него, как и для всех она была Мур-мур — ласковое прозвище, которым он наделил ее много лет назад: она очень походила на котенка.
Носовые платки, рубашки, нижнее белье…
— Когда вы видели его в последний раз?
— По-моему, сегодня утром.
— Вы уверены?
На этот раз Ален в упор посмотрел на молодого человека и нахмурил брови.
— Послушайте, инспектор. Все пять лет, что мы здесь живем, этот пистолет лежал в ящике ночного столика. Каждый вечер, раздеваясь, я выкладываю в ящик все содержимое карманов: ключи, бумажник, портсигар, зажигалку, чековую книжку, мелочь. Я настолько привык видеть пистолет на месте, что даже не обращал на него внимания.
— Его отсутствие могло бы вас удивить?
— Вероятно, нет, — сказал Ален, подумав. — Несколько раз случалось, что он забивался в глубь ящика.
— В котором часу вы сегодня расстались с женой?
— С ней что-нибудь случилось?
— Не в том смысле, как вы думаете. Вы завтракали вместе?
— Нет. Я был занят версткой в типографии и на ходу перехватил сандвичи в бистро.
— Она не звонила вам в течение дня?
— Нет.
И опять, прежде чем ответить, Алену пришлось подумать. Мур-мур часто звонила ему — можно ведь и ошибиться.
— А вы ей звонили?
— Тоже нет. Днем жена редко бывает дома. Она работает. Журналистка и… Но, простите, к чему все эти вопросы?
— Мой шеф объяснит вам это лучше, чем я. Не угодно ли проследовать со мной на набережную Орфевр? Там вас введут в курс дела.
— Вы уверены, что с моей женой…
— Она не убита и не ранена.
Полицейский все так же учтиво и робко направился к двери. Ален, не раздумывая, последовал за ним — он был совершенно ошеломлен и сбит с толку.
Словно сговорившись, они не стали вызывать неторопливый, чопорный лифт, а спустились по лестнице, покрытой ковровой дорожкой с толстым ворсом. Окно на каждой площадке было украшено разноцветными витражами, по моде начала века.
— У вашей жены, вероятно, своя машина?
— Да. Малолитражка, вернее, мини-автомобиль. У меня тоже такой для разъездов по Парижу. Вы его сейчас увидите, он стоит перед домом.
У дверей оба остановились в нерешительности.
— Как вы сюда добрались?
— На метро.
— Вам не покажется неудобным, если я вас отвезу?
Его не покидала обычная ирония. Он к ней охотно прибегал, и зачастую ироничность его бывала далеко не безобидной. Но разве ирония не была единственным разумным отношением к нелепости жизни и к человеческой глупости?
— Придется вам извинить меня. Ноги здесь вытянуть негде.
Ален мчался на полной скорости — по привычке. Крошечная английская машина была быстроходна, и он не слишком обращал внимание на светофоры. В одном месте он проскочил перекресток на красный свет.
— Простите.
— Не важно. Я не занимаюсь уличным движением.
— Въехать во двор?
— Если хотите.
Инспектор высунулся из окна и что-то сказал двум часовым.
— Моя жена здесь?
— Вероятно.
Зачем задавать вопросы человеку, который все равно ему ничего не скажет? Через несколько минут он будет говорить с комиссаром, с которым безусловно знаком. Ведь среди них, пожалуй, нет ни одного, с кем бы он не встречался.
Не спросив, куда идти, Ален взбежал по большой лестнице и остановился на площадке второго этажа.
— Это здесь?
В длинном полутемном коридоре ни души. Двери по обе стороны заперты. Только старый служитель, с серебряной цепью на шее и свисающей на грудь массивной бляхой, сидел за столом, обтянутым, как биллиард, зеленым сукном.
— Пройдите, пожалуйста, на минутку в приемную.
Одна стена ее была полностью остеклена, как у Алена дома в гостиной, прежде служившей мастерской художника.
Какая-то старуха в черном, тоже ожидающая, впилась в него злыми темными глазками. Больше в приемной никого не было.
— Прошу прощения…
Инспектор прошел по коридору и постучал в какую-то дверь, которая тут же за ним закрылась. Больше он не появился. Никто вообще не приходил. Старуха сидела не шевелясь. Даже воздух вокруг них был какой-то неподвижный, серый, как туман.
