Тысячелетняя пчела - страница 66

— А я ведь родня вам, — говорил он с улыбкой.

— Каким образом? — дивились хозяева.

— Родня я, да еще какая! — смеялся он вызывающе.

— Ну какая?

— А такая, что моей мамы бабушка и мать вашей бабушки были сестрами, а мой дед вашему деду был двоюродным братом во втором колене…

Его обрывали, но разрешали остаться и пировать со всеми. Когда Ошкара помер, о чем сейчас будет рассказано, в селе только диву давались, как этот вор и бродяга всех покумил. «Раз он был всем родня, — горевала на его могиле девица Мраклова, — и мы все должны породниться!» И на похороны к нему народу навалило тьма-тьмущая, словно каждый хотел убедиться, что он и впрямь помер. Покуда он жил, то к смерти был столь же близок, как и любой другой, а может, и чуточку ближе, но о том знал он один. С ним ведь какая ж беда приключилась: он уминал за обе щеки, пил и вовсю набивал брюхо, а вот выдавать из себя, ей-же-ей, ничего не выдавал. С каждым днем разбухал все больше, и одно лишь удивляло: как это он не лопнет. Да он и лопнул бы наверняка, кабы в конце концов его не прорвало. В один прекрасный день он стал опорожняться — тянулось это три дня, пока не опорожнился начисто. Тощал он прямо на глазах и чуть было не утонул в собственном жидком помете. Это действие так изнурило его, обессилило, что для поддержания жизни он выпил ушат палинки. Она вспыхнула в нем, и он испустил дух. Местный лекарь Байтак пришел осмотреть уже бездыханного Ошкару. Он лаконично засвидетельствовал смерть вора и должным образом утешил его любезницу — девицу Мраклову. Похоронили Ошкару честь по чести. После траурного обряда, когда все разошлись, могильщик принялся засыпать могилу. От первых же тяжелых комьев земли, упавших на гроб, Ошкара очнулся и давай в гробу грохать и шуметь. Перепуганный могильщик кинулся к доктору Байтаку, рассказал о случившемся и в отчаянии спросил:

— Что мне теперь делать, пан доктор?

— Вот тебе золотой — только засыпь его! — вынес решение доктор Байтак.

Могильщик воротился на кладбище и окрикнул все еще шумевшего в гробу Ошкару.

— Помолчал бы ты лучше, Ошкара, уж и без того вдосталь палинки нахлебался!

Он засыпал Ошкару, накидав над ним высокий бугор. Но еще до рассвета доктора Байтака хватил удар, а могильщик стал заикаться. На остатки сбережений девица Мраклова поставила на могилу вору достойный памятник. Ходила на кладбище часто, убирала могилу цветами, и однажды застал ее там старый Мартин Пиханда.

— Отчего ж ты одна тут? — удивился он. — Ты ведь дама!

— Ну и что? Разве дамы не бывают одни? — спросила девица Мраклова. — Я хочу быть одна!

И Мартин Пиханда немедля покинул девицу Мраклову, исполнив ее заветное желание.

Промелькнули годы: столько произошло перемен, хотя многое осталось по-прежнему. Кончалось девятнадцатое столетие, и по-над заросшей межой уже открывалось двадцатое. Тем временем умер учитель Орфанидес. За неделю до смерти Мартин Пиханда с сыном Само навестили его. Он лежал в постели, улыбаясь гостям. На столике у изголовья душисто пахли яблоки прошлогоднего урожая. Из одного вылез червячок, и Само незаметно раздавил его пальцем. Чуть погодя старый учитель разговорился:

— Берегите мой сад, после меня ведь ничего другого не останется. Основал я, правда, общество трезвенников, но, пожалуй, в нем-то как раз пьяниц с лихвой. Общество трезвенников — это еще не революция. На большее меня не хватило, хотя я и мечтал изменить мир, как мечтали многие. Но ни на один решающий шаг я не отважился. Страх одолевал меня, ибо все те, кто стремился изменить мир, нашли свою гибель. Спартак погиб в бою, остальных повстанцев распяли. Солунские коммунары еще в четырнадцатом столетии пытались изъять крупные поместья[47] и конфисковать имения богачей, но и их жестоко покарали. Заговор «равных» во Франции спустя несколько лет после Великой революции потерпел крах, и вождя Бабефа казнили за то, что он хотел установить диктатуру бедноты. Парижская коммуна погибла лишь потому, что ненадолго установила власть пролетариата. На кладбище Пер-Лашез пали последние коммунары. Да разве только они? Тысячи и тысячи борцов проливали кровь за лучший мир. А я трусил! Вслух говорить и то частенько боялся! Стыдно мне, дорогие мои, и жаль…