— Не правда ли, — сказал один из друзей, — самый прекрасный вид на земле выигрывает от гостиницы на переднем плане?
— Гостиница? Вы называете это гостиницей? Я назову ее — нет, лучше я молчу, как мне хочется ее назвать. Вид? Вы называете все это видом? Что это за страна? Что мы, собственно, здесь делаем?
— Мы совершаем увеселительную поездку, — разъяснил ему приятель.
— Увеселительную поездку? — негодующе крикнул толстяк. — Отец небесный! Вот так увеселительная поездка!
— Почему же нет, — рассудил второй приятель, — поскольку вы честно ведете ваши дела…
— Мои дела? — крикнул толстяк, обращаясь к пустыне, поверх босоногого сброда паломников. — Хотел бы я видеть человека, который сумеет здесь вести дела! Да к тому же еще честно!
— Вы правы, — заключил первый приятель. — Деловые перспективы здесь очень скромные; вот почему мы должны рассматривать нашу поездку как увеселительную.
Толстяк поднял стакан лимонада, словно собирался его выпить, поставил его обратно и подозвал хозяина.
— Послушайте, — сказал он с резким английским акцентом. — Долго ли еще нам ждать проклятого поезда?
— Какого поезда, сударь?
— Туда… как называется эта станция?
— В Хеншир-Суатир?
— Да, как будто она называется так. Скоро ли будет поезд?
— Поезд должен был прийти уже час тому назад. Никто не знает, когда он придет, сударь!
Толстый посетитель обменялся с друзьями взглядом, подчеркнувшим слова: никто не знает!
— А сколько езды до Хеншир-Суатира?
— Приблизительно пятнадцать часов. Но бывает разно. Дорога предназначена главным образом для туземцев.
Толстяк бросил в сторону приятелей еще один взгляд, замкнувший в кавычки: пятнадцать часов.
— А местность по дороге так же прекрасна, как эта?
— Нет, сударь, под конец это настоящая пустыня.
— А если проехать пятнадцать часов в вагоне и через пустыню добраться до Хеншир-Суатира, есть там, по крайней мере, ресторан?
— Да, сударь.
— А напитки там какие-нибудь есть? Человеческие напитки, не кофе и не лимонад? Скажите, есть там что-нибудь?
— Нет, сударь.
Толстый посетитель умолк и окаменел, как статуя. Кофейщик обратился к его друзьям.
— Господа в самом деле едут в Хеншир-Суатир? — спросил он недоверчиво.
— Нет, мы едем дальше. Мы едем до конца железной дороги. В оазис внутри Сахары.
— В Тозер?
— Да, в Тозер. А далеко ли от Хеншир-Суатира до Тозера?
— Нет, сударь, не особенно далеко. Всего семь часов, если поезд не задержится в Метлауи.
Оцепеневший толстяк встрепенулся. Он поднял стакан, прополоскал лимонадом рот, выплюнул питье и поставил стакан обратно, чуть не разбив его о каменный стол. Он собирался высказать все, что накипело у него на сердце, но в эту минуту произошло событие, сообщившее мыслям его иное направление.
Какой-то узел появился вблизи их стола, обыкновенный белый узел, откуда торчала бритая голова в тюрбане и две длинные голые ноги. По сторонам кривого и заостренного, как сабля, носа пылали фанатически упрямые, ястребиные глаза. Лицо было коричнево-пергаментное, с выдающимися скулами, лишенными даже намека на мясо, — как бы расклеванное коршунами. Всклоченная борода философа обрамляла нижнюю часть лица. Если человек походил на мусульманского философа, то костюм его напоминал, скорее, сильно потрепанное полное собрание сочинений философа — настолько потрепанное издание, что ему впору было вернуться в вальцевальную машину. Никто из пилигримов даже отдаленно не был похож на эту груду тряпья. Человек расстелил на земле красно-бело-желтый коврик, опустился на него и приступил к молитве. Зараженные его примером, купцы и паломники тоже начали молиться. Они припали к земле там, где каждый стоял: иные против самого станционного входа, другие на рельсовом пути, и под знойным солнцем Айн-Грасефия огласилась хвалой Аллаху. Молитва кончилась. Араб в тряпичном мешке в последний раз коснулся лбом коврика и, поджав под себя ноги, уставился на европейцев. Из какого-то тайника своей одежды он вытащил мешок и высыпал его содержимое на молитвенный коврик. Европейцы с любопытством следили за его движениями. Теперь он чертил на песке какие-то фигуры и пентаграммы и что-то бормотал в пространство.
