Тысяча осколков тебя - страница 12

— Полагаю, ты думаешь что живопись не так важна, как физика, — сказала я Полу, сидя за мольбертом в тот день, когда он смотрел, как я работаю.

— Зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «важна», — ответил он.

Я могла сразу же выкинуть его из комнаты. Почему я этого не сделала?

Мои воспоминания стали снами, потому что я задремала, даже не заметив этого. Всю ночь лицо Пола стояло у меня перед глазами, смотрело на меня, спрашивало меня, затевало что-то, чего я не могла понять. На следующее утро, проснувшись в этой холодной чужой постели, я не могу вспомнить сны. Я только знаю, что пыталась пойти за Полом и не могла сдвинуться с места.

На удивление, я не была дезориентирована. С той секунды, когда я открыла глаза, я знала, где я, кто я и кем я должна быть. Я помнила, что Пол сделал с моим отцом, что я никогда больше не увижу папу. Лёжа среди смятых белых простыней, я понимаю, насколько я не хочу двигаться. Мое горе как веревками связывает меня.

— Иди сюда, милая! — зовет тётя Сюзанна. — Время прихорошиться!

Нет, если только технологии в этом измерении не граничат с чудом. Я сажусь, вижу отражение своих сумасшедших кудрей в оконном стекле и испускаю стон.

Очевидно, мы собираемся на «благотворительный обед», хотя моей тёте совершенно все равно, куда будут направлены средства, она даже не помнит, для чего это. Это общественное событие — место, чтобы увидеть и быть увиденной, и это всё, что имеет значение для тёти Сюзанны.

Но всё равно, я знаю, что нужно оставаться на месте и ждать Тео. Если я собираюсь остановить Пола, мне нужна вся помощь, которую я смогу получить, и Тео — единственный, кто может мне помочь. Поэтому мне целый день придется жить жизнью этой Маргарет.

Исходя из того, что я видела, она не очень весёлая.

— Пойдем, дорогая, — тётя Сюзанна спотыкается на мостовой в своих туфлях на каблуке. — Нам нельзя опаздывать.

— Нельзя? — мысль о том, чтобы провести обед в качестве другой версии себя меня пугает.

Она смущенно смотрит на меня через плечо.

— Но я хотела, чтобы ты познакомилась с герцогиней. Её племянница Ромола работает в Шанель, ты знаешь. Если ты хочешь стать когда-нибудь дизайнером одежды, тебе нужно завести связи.

В этой реальности я хочу стать дизайнером одежды. Что ж, по меньшей мере, это творчество.

— Да. Конечно.

— Не притворяйся, что ты слишком утонченная для того, чтобы на тебя можно было произвести впечатление названием, — говорит тётя Сюзанна. Она становится такой, резкой и немного высокомерной, когда ей бросают вызов. — Ты даже больший сноб, чем я, и ты это знаешь. Прямо как твоя мать.

— Что ты сказала?

— Я знаю, знаю, твои родители — святые, и так и должно быть. Я не говорю, что они не были замечательными людьми. Но то, как твоя мать распространялась о том, что она произошла из русского дворянства! Можно было подумать, что она сама бежала от Красной Армии с драгоценностями Романовых в руках.

— Её семья происходила из дворянства. Они действительно сбежали от Революции. Они были беженцами в Париже на протяжении нескольких следующих поколений, потом её родители наконец переехали в Америку. Она бы никогда не говорит о том, чего не было, — потом я вспоминаю, что я не должна хорошо знать свою мать в этом измерении, и что здесь она так же потеряна для меня, как и отец. — Я имею в виду, они никогда бы не стала.

И мама не стала бы так делать. Ей было дело только до двух вещей: науки и тех, людей, которых она любит. Она закалывала свои буйные кудри в пучок любым карандашом, который могла найти поблизости. Она разрешала мне рисовать пальцами на столе. Никто не мог бы назвать маму снобом.

Мы стоим на середине улицы, всё еще в квартале от отеля, где княгиня и её сто сорок ближайших друзей пьют чай. Тётя Сюзанна прикладывает ладонь к груди, как актриса в старом сентиментальном кино, и я знаю, что она говорит искренне, по меньшей мере, так искренне, как умеет.

— Я не хотела плохо говорить о твоей маме. Ты это понимаешь, правда?

Из уст тёти Сюзанны «сноб» звучит как похвала. Я вздыхаю.

— Да. Я знаю.

— Я не хочу с тобой ссориться, — моя тётя подходит и обнимает меня. — Всегда были только мы. Ты и я против всего мира, да?