Бедная Шахерезада…
На эту новую сказку Голицын только головой покачал и устроил узнице очную ставку с Доманским. Шляхтич признался, что в разговорах с ним она и впрямь называла себя дочерью Елизаветы Петровны.
Шахерезада бросила на него только один взгляд, но какой!..
— Никогда и ничего подобного серьезно я не говорила и никаких мер для распространения слухов таких не предпринимала! — отчеканила она.
Доманский опустил голову. В раскосых глаза Шахерезады мелькнуло странное выражение. Голицын подумал было, что это жалость, но с чего бы вдруг?..
— А впрочем, — пожав «плечами, снисходительно сказала вдруг узница, — Доманский беспрестанно приставал ко мне со своими несносными вопросами: правда ли, что я дочь императрицы? Он надоел мне, и, чтоб отделаться от него, быть может, я сказала ему в шутку то, что он теперь говорит. Теперь я хорошенько не помню.
Голицын опустил голову, чтобы скрыть восхищение, которое невольно промелькнуло в его лице. Теперь он понимал, почему Шахерезада постоянно отказывается от брака с Доманским, о котором тот униженно молил даже в заточении. Теперь понимал, почему высокомерно называет его «жалким человеком»!
Да, эта женщина была сильнее всех своих мужчин, вместе взятых!
Между прочим, это испытал на себе и граф Орлов.
Да-да, однажды он побывал в Алексеевском равелине. Неведомо, сделал ли он это по собственной воле, хотя едва ли. Наверняка императрица настояла, чтобы он склонил к покаянию бывшую любовницу.
Свидание состоялось tete-a-tete и явилось для графа тяжким испытанием. Тюремщик слышал, как пленница топала ногами и кричала на гостя. Разумеется, разговор шел не по-русски, но тюремщик запомнил одно выражение: «О Dio mio!»
Наконец граф выскочил вон из камеры. Несколько мгновений постоял с опущенной головой, а когда вскинул ее, лицо его ровно ничего не выражало. Размеренной поступью он удалился.
Больше они не видались.
Допросы шли своим чередом, хотя и видно было уже давно, что толку от пленницы не добиться. Однажды фельдмаршал Голицын решил поймать ее на байках о воспитании в Персии и спросил, знает ли она восточные языки.
— Да. я знаю по-персидски и по-арабски, — гордо отвечала Шахерезада.
— Не сможете ли вы написать мне на этих языках несколько фраз, которые я вам скажу по-французски?
— С большим удовольствием, — отвечала пленница и, взяв перо, написала продиктованную фразу непонятными фельдмаршалу буквами. Потом пояснила: — Вот это по-арабски, а вот это по-персидски.
На другой же день князь Голицын показал бумагу знатокам восточных языков. Отыскать таких людей не составило труда в Коллегии иностранных дел и в Академии наук. Однако люди сведущие — а их было несколько — единогласно объявили, что ни к арабскому, ни к персидскому языку письмена сии не имеют отношения.
— Что это значит, сударыня? — сурово во просил Голицын.
— Это значит, — насмешливо отвечала Шахерезада, — что спрошенные вами люди не умеют читать ни по-персидски, ни по-арабски!
«Действовать на ее чувство чести и стыд совершенно бесполезно, — доносил Голицын императрице после сего разговора. — Одним словом, от этого бессовестного создания ничего не остается ожидать. При естественной быстроте ее ума, при обширных по некоторым отраслям знаний сведениях, наконец, при привлекательной и вместе с тем повелительной ее наружности нимало не удивительно, что она возбуждала в людях, с ней обращавшихся, чувство доверия и даже благоговения к себе». При этом фельдмаршал присовокупил: «Пользующий ее доктор полагает, что при продолжающемся постоянно сухом кашле, лихорадочных припадках и кровохаркании жить ей осталось недолго…»
…Да, Шахерезада готова была рассказывать свои сказки сколь угодно долго, однако наступила ей пора прекратить дозволенные речи.
В ноябре она родила сына. Как эхо часто бывает с больными чахоткой, состояние ее после разрешения от бремени ухудшилось. К ней пришел православный священник, знающий по-итальянски. Он принужден был впоследствии открыть тайну исповеди, однако это ничего не прояснило. Шахерезада уверяла, задыхаясь, что у нее не было никаких преступных замыслов, а значит, не могло быть и соучастников. Она клялась при этом Богом… Ну что ж, она ведь в жизни ни во что не верила и могла клясться чем угодно!
