Порой Халид после печального вздоха бросает, что все это ненадолго. И что он свободен, как и его друг-верблюд. И мы вместе мечтаем о том седьмом, лучшем из миров. Для меня он на севере, для Халида на востоке. Но пока наши мечты сохнут от жара, как финики, так и не подарив желанной сладости…
Сегодня, возвращаясь от Ирки, я не нашла печальную парочку. Но может, Малика и Халида задержали туристы с соседнего пляжа.
— Где Малик? — спрашиваю я у пляжного мальчика о верблюде.
— Ускакал в пустыню.
— Когда?
— Вчера. Халид вдруг забеспокоился, собрался и улетел, как ифрит[12]. Даже не попрощался.
Идти домой не хочется. Забегаю в прохладу к Марине. У нас с Иркой рабочий день заканчивается как у белых людей, к восьми, Марина же работает в магазине допоздна. Как и везде, с наступлением сумерек туристы выползают из отелей на променад, осматривают безделицы в лавчонках. Но у Марины всегда пусто — их по-европейски кондиционированный магазин торгует дорогими итальянскими сумками.
Марина в Египте почти двадцать лет. Тоже потянулась за солнцем и счастьем. Солнце обожгло — на руках пигментные пятна, тихий рак кожи, муж давно умер, так и не поделившись обещанным счастьем, зато сполна накормив побоями. Сын наркоман. Вынес из дома все, за исключением роскошного жемчужного ожерелья, прикрывающего еще одно темное пятно на шее Марины. «Он бы и ожерелье продал, да покупателей все равно не найдет».
У Маринки прохладно и тоскливо. Никаких изменений, вот только стала, кажется, еще суше и невесомее. Тонкие руки как веточки. Говорит, кто-то из туристов посоветовал отправить сына в Дубаи, там запрет на наркотики и выпивку, волей-неволей выздоровеет. Теперь у нее новая цель — скопить для сына денег на билет и на первое время.
…Дома Мухаммед пересчитывает прибыль, по привычке жалуется на «неурожай» и кризис, но довольно улыбается. Ластится ко мне, как всегда, когда в хорошем настроении. Я отстраняюсь. Вспомнился Халид, улетевший на Малике, даже не попрощавшись. Где он сейчас несется на своем корабле пустыни, сливаясь с липким красным маревом, делающим пустынную пыль кровавой…
Меня достали эта жара, эта пыль и бедность, заносчивость нищих арабов и их дурацкий уклад. Я хочу домой, в холод и вечную слякоть. К своим, туда. Туда, где снег и водка, и разговоры за жизнь, вялые не от солнца, как кожура местных мелких бананов, а от выпитого и поиска смысла. И тоска там иная, осмысленная, не одуревшая от жары. И я там была другой… Какая-то неведомая сила не отпускает меня. Не притягивает, а именно не отпускает…
В мятый влажный сумрак с трудом просачиваются звуки азана.
— Если слышны звуки азана, надо загадывать желание, — как-то сказала мне Ирка.
Я загадываю спонтанно, даже не успев осознать желаемое. Вернуться.
— Не желания загадывать, а молиться надо, — смеется над нашим невежеством Мухаммед, а сам сжимает мою грудь, липнет влажным телом. А над всем этим песком и выгоревшем до дыр небом расплываются звуки азана, утешая, убаюкивая, лишая памяти…
ЕЛЕНА АСЕЕВА
Афганская акварель
Я никогда не думала, что мне будет близок Афганистан. То есть как близок — я вынуждена была здесь находиться и особого удовольствия не испытывала. Зимы были трудными — все эти проблемы с электричеством, водой, стрельбой, политической обстановкой. Весной все расцветало: та скудная растительность, что была еще не съедена овцами и не пущена на растопку домов. Розы, птички, школьницы в черных платьях и белых шарфах. «Башиш[13], мадам, башиш», — толпа нищих, калек, попрошаек, облепляющая каждого чужестранца в надежде перехватить подачку судьбы у доброго интернационального контингента. Последний раз я себе обещала, что больше сюда не вернусь. И вот снова. Самолет плавно фланирует над иссушенными ветрами горами…
Русские много сделали для Афганистана перед тем, как ввязаться в войну. До сих пор живы люди, без неприязни вспоминающие русских «шурави»[14], которые построили им аэропорт, «хрущевки», или скорее «брежневки», школы, институты, заводы ЖБИ. Все такое же однотипное, как и по всему бывшему Советскому Союзу. Наверное, поэтому я чувствовала себя комфортно здесь, — мне этот афганский хаос напоминал родину. Как только я выходила из самолета и видела все это вокруг — криво заасфальтированную привокзальную площадь с покрашенными известью бордюрами, клумбы с розами, аскетичные сосны, улыбающихся бородатых афганцев, до боли знакомое стандартное мраморное фойе маленького аэропорта с надписью на английском с ошибками: «Дбро пожловать в Афганистан» — меня пронизывало смутное ощущение, что Родина где-то рядом. Родина, где говорят по-русски и носят скромную неприхотливую одежду. Где размышляют о смысле жизни и благодарны тому малому, что имеют. Где тебя любят.
