Ты теперь уже совсем большой, мальчик… - страница 5

Время было, повторяю, ночное. На узле только дежурная телефонистка, да нас двое — я и еще Паша Кирдяпкин, ефрейтор из моего отделения; в то утро он умудрился мимоходом спасти мне жизнь, своевременно стащив в канаву.

Здесь не грех заметить, что как только возникла критическая обстановка и нашим жизням стала угрожать реальная, а не учебная опасность, грубоватые «старички», так любившие подшучивать над другими в мирное время, принялись раз за разом спасать нас от гибели; среди них были, к счастью, ветераны финской, обстрелянные, понимавшие, что к чему, ребята, а мы, несмотря на муштру и зычные голоса, в сердцевине оставались еще зелененькими.

Впрочем, на этот раз никакого особенного военного опыта не потребовалось — все решил случай, как это сплошь да рядом бывало на войне. Мы с Пашкой отсыпались после тяжелой ночной работы — под кустиком, у какого-то длинного забора. Начался налет, вражеские самолеты летали тогда нахально низко. Я дрых беспробудно, а Пашка, проснувшийся от первого же разрыва, не только успел сползти в придорожный кювет, но и сдернул туда же мое бесчувственное тело. Скатываясь по откосу и продирая глаза, я успел заметить, как то место, где мы только что лежали, прошили осколки — бомба разорвалась на мощенном булыжником шоссе тут же, над нашими головами. Хорошо еще — небольшая была, осколочная…

Итак, меня осенило. Ночь. На узле — никого постороннего, и я, не очень уверенно, говорю телефонистке Вале, молодой, румяной женщине лет двадцати пяти, что неплохо бы, пожалуй, мне позвонить домой — верно, мать беспокоится.

Валя удивленно пожимает плечами — где ты раньше был? — и принимается вызывать город и номер, который я пишу ей на обрывке бумаги, — я помнил его, как ни странно.

Сперва гудки долго идут впустую — ночь все-таки. Потом они прекращаются, и в трубке раздается сонный, но, как всегда, твердый голос моей матери.

С мамой у меня с детства были сложные отношения.

Я слишком часто делал что-нибудь не то или не так; это, естественно, очень ее огорчало.

Если она и пыталась в таких случаях понять меня, что-то всегда ей мешало.

Когда соседка донесла, что видела меня едущим на «колбасе», мама, бедняжка, долго недоумевала — зачем я это делаю? Сэкономить деньги я не мог — ведь для проезда на уроки музыки мне выдавались трамвайные талоны…

— Где талоны?

Я немедля принес целую пачку.

Мама окончательно стала в тупик и недели две со мной не разговаривала. А что я мог ей объяснить? Рассказать, как это прекрасно — поступать не так, как все? Или какое это счастье — парить в одиночку над гладью реки: мосты у нас в Городе чуть ли не с километр… Я и сейчас, бывает, вспоминаю это ощущение…

Как-то в двенадцать я не явился домой, как было велено, и мама, не зная адреса, а лишь название переулка, где жила та девочка, возникла на нашей скромной вечеринке в половине первого ночи — с фонарем в руках, в сопровождении все той же соседки.

Правда, учились мы тогда всего лишь в седьмом, а я, к тому же, был года на полтора моложе всего класса, но так не щадить мужское самолюбие могла только моя мать.

Характер у нее был железный.

Это не упрек, упаси бог, скорее всего ей и нельзя было иначе воспитывать парня — одной, без отца. Я только хочу сказать, что мне ее принципиальность и решительность ее поступков доставали в детстве немало хлопот.

И твердость, прозвучавшая в ту далекую ночь — была ли эта ночь вообще? — в голосе еще не вполне проснувшегося человека меня ничуть не удивила.

Сейчас-то я спокойно предаюсь воспоминаниям — столько лет пронеслось… А когда я ее услышал, мне было не до рассуждений. Дозвониться домой из этого хаоса само по себе было так прекрасно, что я, как приготовишка, выпалил со всхлипом:

— Мама, это я!

Скорей, скорей — вдруг разговор почему-либо прервется! В наши дни триста километров — пустяк, тогда это было еще расстояние. И вообще, техника — дело ненадежное… Я начисто забыл в эти мгновения, что я — связист.

Рисунок Олега Яхнина

Она сразу меня узнала. Да и сын я был единственный, и никто больше в целом свете не мог назвать ее мамой.

Я давно не слышал ее голоса, и как только она стала говорить, сразу зарегистрировал некие незнакомые мне нотки — облегчение, жалость, мягкость какая-то, решительно ей несвойственная… Особенно потряс меня ее первый возглас: «Василек?!»