Сейчас уже я стал улыбаться, и Старик задал мне несколько вопросов:
— Что тебя так развеселило?
— Я вспомнил, как в детстве взобрался на орех и не мог оттуда слезть. И снять меня оттуда никто не мог. Сестра плакала под деревом, а мама крестилась…
— И как же ты спустился?
— В том-то и дело, что не знаю. Не помню. Как только начало темнеть, я испугался и слез.
— Так, может, ты уже тогда был призраком?
— А что, сейчас я призрак?
— Ну да. Ты сам помог себе сделаться им.
Мне стало грустно. И я начал спускаться. Несколько камней сорвалось и исчезло в пропасти. Пропасть была такой глубокой, что даже эхо из нее не вернулось.
— Прощай, Учитель! Пожалуй, я спущусь! — крикнул я из мрака, который быстро сгущался.
— Не прощайся! Не поминай имя Господа всуе! И не кричи, потому что срываются камни.
•
Я проснулся, удивленный тем, что просыпаюсь. Впервые я понял, как существовали люди, которые считали свои сновидения настоящей жизнью. Видение, открывшееся с вершин, осталось в моей душе настоящим переживанием, даже более реальным, чем я сам. А решение спуститься вниз — важнее и сильнее всего того, что когда-либо мне являлось. Хотя какая-то частичка меня так и осталась бродить в Андах. Частичка меня так и не проснулась. Может, потому, что я записал ее в «Дневник для сожжения». И не посмел его сжечь.
Потом перуанцы издали мой «Дневник…» в Лиме. Его тлеющие фрагменты появились и в Боливии, и в Венесуэле, и в Никарагуа, и на Кубе. Когда в Бразилии готовились к изданию мои стихи, я спросил у издателя Альберта Хаима:
— Ты что, сумасшедший — издавать подобную поэзию в стране с военной диктатурой? Что ты на этом заработаешь, кроме разве что побоев в полиции?
— Прошу тебя, не учи евреев торговле и выгоде. Префект полиции Сан-Паулу — мой друг. Мы каждую пятницу играем в карты. Я попрошу его наложить запрет на твои книги, но не конфисковывать их. Тогда я стану продавать их «тайно», вдвое дороже.
Самое странное письмо, которое я когда-либо получал, пришло каким-то чудесным образом из лесов Боливии. Это были ноты. Партизаны сложили песню на мои стихи.
•
В воскресенье мы выехали на юг по панамериканской магистрали. Санта-Мария-дель-Мар, Асия, Сан-Луис, Канете… Наткнулись на автомобильные гонки, и пришлось вернуться. Бедные крестьяне (в Чили их называли мапуче ) стояли на обочине, как верстовые столбы. Они продавали рыбу. И вздымали ее над головами, как нож.
Ближе к вечеру мы доехали до пригорода Лимы. Нас встретили развалины инкского храма Солнца. Закат уже служил свою службу. Неподалеку бушевал Club de playa Pachacamac — заведение для петушиных боев — любимого аттракциона перуанцев. Казалось, они сбежали из Музея золота. Я мысленно выбирал себе петуха. И мой фаворит всегда выигрывал, а я с ужасом наблюдал за предсмертной петушиной гордыней и победой.
Амфитеатр и арена —
на двести человек
или на вселенную…
Сейчас это не имеет значения,
потому что несут на бой петухов,
покрытых
пелеринами из бархата.
К лапам им привязывают нож
и представляют их судье.
И толпа императоров
сейчас определит судьбу гладиаторов…
– Делайте ваши ставки!
Ставьте на кон, сеньоры!
Пока играют болеро
упорно.
— Сто солей на правого!
— Сто солей на левого!
— Мильон на ультралевого!
– Мильон на ультраправого!
…Всего лишь миг —
и станут месивом кровавым петухи.
Один из них вернется победителем.
И он умрет позднее,
за кулисами,
где тот, кто сорвал банк, стоит и пересчитывает деньги.
Вот так и в жизни,
черт ее б побрал.
И ставки уже выросли немного…
Но вот конец…
Конец такой похожий.
Смерть политическим шутам!
Смерть всем фразерам!
Смерть всем позерам!
Хотя нередко это честные товарищи…
И я на разные бои смешные приходил.
И убивал.
И тоже был убит.
И ослеплял меня кровавый блеск,
и в клюв мой забивалися песчинки.
А наверху,
в амфитеатре,
по ветру развевались, как кокарды,
те фантастические ирисы —
цветы с осанкой эвкалиптовой…
Вот потому сейчас не безразлично
мне, кто будет песнями моими развлекаться.
И, мнится мне, я будто понимаю,
зачем
и за кого я умираю.
На следующий день в 16 часов я встретился с главой Перуанской компартии Хорхе дель Прадо. Единственное, что я знал о нем заранее, было то, что у него красавица жена. Сообщил мне это, естественно, мой «эрмано» Уинстон. Перуанский вождь говорил монотонно, словно вода стекала по скалам Анд. Мне казалось, что утекает сам смысл.
