Иван наклонился к ней и поцеловал в смуглую щеку. Она же обеими руками обняла его за шею и что-то нежно прошептала. Словно кошка, она головой коснулась его грубой щетины и закрыла глаза. Он же гладил ее по длинным и слегка вьющимся черным как смоль волосам.
— Ты где был так долго? — спросила она томным голосом и, откинув голову назад, посмотрела на заправленную кровать.
— Да со своими был, делами ратными был занят… — Он взял Марыську на руки и, сделав несколько шагов, положил на перину.
— Мой ты солдат императорской гвардии… — сладострастно произнесла девушка и, как только грубые руки мужчины прикоснулись к ее юному телу, блаженно застонала. Иван же, взбудораженный ее речами, принялся грубо снимать с нее простые крестьянские одеяния. Вскоре их обнаженные тела переплелись в любовном танце, и, забыв про польское восстание, вешателя Муравьева и восторженные речи царя Александра II, они предались втайне своим грешным утехам.
Дед Зянон же, заприметив русского солдата, вошедшего в дом к Марыське, сидел у окна и прислушивался к странным звукам, доносившимся из покосившейся хаты, производившей впечатление оставленного жилья. Затаив злобу на Марыську, он намерился доложить о неподобающем поведении Ивана подпоручику. К тому же дед один из немногих знал о том, кто такая Марыся и что можно сказать командованию, чтобы Ивана подвергли наказанию.
После отменного блуда с русским солдатом, кареокая Марыська лежала у него на плече и ладонью гладила могучую грудь.
— А у тебя есть там… — она задумалась и продолжила: — Там, откуда ты пришел, у тебя есть любимая?
Иван зажмурился, вспоминая родную саратовскую землю и дочь богатого помещика Глашу, о которой, будучи юношей, он мечтал и которая была для него такой же недосягаемой, как Париж, Константинополь и другие диковинные и неведомые ему города. Он мечтал, что когда-нибудь выучится грамоте и напишет Глаше большое и красивое письмо. Но после рекрутского набора и зноя крымской службы все светлые мечтания смешались в одну кашу с кровавыми буднями и вечным страхом быть либо убитым, либо остаться изуродованным на всю оставшуюся жизнь.
— Там у меня уже, наверное, никого нет… — после минуты томных раздумий произнес Иван.
— Это ты, значит, со мною первою вот так вот делаешь? — спросила она, рассматривая тусклую икону. Сердечко ее при каждом взгляде на лик святого начинало колотиться все быстрее и быстрее. В такие мгновения успокаивало ее лишь уверенное дыхание Ивана.
Фельдфебель, услышав подобный вопрос, нахмурился и ничего не ответил. Он повернулся головой к окну. В лучах солнца лицо его казалось помятым, усталым и каким-то беззащитным.
Где-то вдали доносились радостные крики, а солдаты начали запев строевой песни.
— У вас сегодня праздник, что ли, какой-то? — Марыська решила перевести разговор в другое русло.
— Калиновского словили… — произнес он, сомкнув глаза. Марыська, услышав запретную фамилию руководителя польского восстания, побледнела. Решивший вздремнуть, Иван не заметил этого внезапного изменения в настроении своей случайной возлюбленной.
— Кого?.. — подавленным голосом произнесла Марыська. — Кого словили?
— «Яську, гаспадара з-пад Вiльнi», черт бы его побрал, — язвительно произнес Иван и зевнул.
По щеке Марыси покатилась слеза. Она представила его, своего Кастуся. Невысокого, всегда с серьезным взором, боевого бровастого мальчишку, одержимого идеями о спасении всего мира. Как же это он один смог бы противостоять всем эти могучим Иванам с их лейб-гвардиями, мортирами и нарезными ружьями? Где же он сейчас? Вероятно, в темнице в городе Вильно, а генерал-губернатор Муравьев жрет водку в окружении высшего имперского командования и кривой подписью приговаривает героев к смерти.
«Вешатели», — произнесла она шепотом. Едва сдерживая себя от накатывающих, словно штормовые волны, всхлипов плача, она представила своего Кастуся — помрачневшего, но отнюдь не сломленного. До этого момента она думала, что ее Костя уже умер или прячется где-нибудь в Европе, вдали от этого самоуправного царизма.
«Я ведь тоже почти Калиновская», — произнесла она про себя и отвернулась от Ивана. Тот уже уснул.
