Мать успела увянуть, дочь подросла, и только их ожидание не знало никаких перемен. А вот со времени появления здесь этого летчика, найденного детворой в синегайских кураях, все заметно изменилось в Софийкиной жизни. Теперь есть кого спасать, есть кому каждое утро дарить свою улыбку, есть за кого носить в себе постоянный страх и напряжение, вздрагивая от каждого шороха ночи, каждый новый день встречая новой настороженностью, опаской и беспокойством, неизменно ощущая в душе неведомый раньше наплыв тепла и надежд. Хотя и при трагических обстоятельствах, но явился он из того иного, желанного мира и самим своим присутствием здесь, среди бесправных и вечно ожидающих, будто предвещает то, что должно свершиться. С момента появления летчика, который отныне всецело заполнил их жизнь, для хуторских начался новый отсчет времени. Пусть и не все посвящены в эту историю, пусть и не всем выпало знать — где он сейчас, у кого, за чьею печью сегодня его прячут, — однако догадывались все: он есть, рядом где-то находится, среди них, этот их живой талисман!.. И когда, бывало, соберутся около него женщины, которые борются за его жизнь, — даже в грубоватых шутках своих спасительниц он улавливает, как много значит для них само его присутствие на этом, затерянном в степях, никакими законами не защищенном хуторке, где и его окончившийся неудачей бой людям пришелся как будто кстати и нес в себе нечто похожее на отраду. Ведь он невольно помог каждому из них лучше проявить себя, свою сущность, дал возможность на какое-то время этим хуторским говоруньям забыть о распрях, сплотиться, сквозь напускное недовольство проявить свой характер, свою непоказную, но летчику хорошо видимую жертвенность. Замечал, как эти артистки делали вид, будто досадуют на детей: откуда вы нам его притащили, этого красавца, что и ходить не умеет, такой нам достался сокол! Это же могут и нас погубить из-за него, все души из нас повытрясут полицаи, если только обнаружится, кого мы здесь укрываем… Да хоть бы усатого нашли в бурьянах, а то даже безбровый и в дырах весь, уже и полотен наших на него не хватает!.. От ворчливых нареканий и мнимого недовольства спасительницы его нет-нет да и забегают мыслями в день завтрашний, и вот тогда получалось, что летчик все же для них не лишний, ведь когда придут наши да скажут: а ну-ка показывайтесь, какие вы здесь, может, сякие-такие, а мы вам не сякие-такие, мы вот кого спасли, вы за это каждой из нас еще и медаль выдать могли бы, разве нет?
Однако до того, воображаемого, надо еще дожить. А тем временем, когда Софийка остается со своим подопечным с глазу на глаз, она просит не обижаться на теток хуторских за их шутки, уверяет, что оказался он среди людей искренних, надежных.
— Но ведь, говорят, какой-то из ваших в полицайчуках ходит?
Сквозь мерцание каганца в уголках губ у девушки возникает волевая, воинственная складка:
— Тот будет молчать. Хлопцы предупредили, что если слишком будет стараться да замечать… Одним словом, чтобы нем был, как рыба, иначе случится то, что с Попом Гапоном. Был здесь один такой: шнырял, выведывал… Наши дали ему прозвище: Поп Гапон…
— Где же он теперь?
— Был, да сплыл. Вы не бойтесь.
— Вроде и не из пугливого десятка, однако…
— Понимаю.
— Ведь кроме себя приходится вам теперь…
— Вот именно.
— Пред всеми опасностями я теперь вроде ваш полпред…
— Так вот и не беспокойтесь, товарищ полпред… — И в глазах у девушки бьется смешок, хотя губы крепко сжаты.
Впрочем, для большего доверия или просто чтобы развлечь летчика, она таки расскажет. Поликарпович, о котором он спрашивает, в природе действительно существует время от времени наведывается в Синий Гай. Когда ходили в школу, в одном классе был с Софийкой, и кто бы мог подумать, что таким ничтожеством станет в час испытании? Но зато и получил: все от него отвернулись! Сколько ту полицейскую тряпку на рукаве таскает, в вечном страхе ходит, ни минуты ему покоя, в глазах непрестанно так и мечется испуг… Тетки плюются, мать клянет: «Чего ты встрял? Кто тебя отмывать будет?» Выходит, бесчестье само в себе кару несет… А как после стакана самогону развезет его, тогда этот Ваши-Наши (так его прозвали хуторские) даже слезу раскаяния перед девушками пустит: «Знаю, продал душу чертям, придут ваши-наши сразу петлю на шею, а а что? Я ведь догадываюсь, девчата что есть у вас какая-то тайна, с чем-то кроетесь от меня, но однако же молчу! Нем как рыба! Неужели за такое поведение ваши-наши хоть немного не скостят мне грехов: — Вы же словечко замолвите, а?»
