Панорама не была еще одной церковной картиной. Это было совсем другое. Дешевое круглое деревянное здание на Владимирской горке, и в нем — чудо простоты бесконечно глубокого неба, за которым не было стены, не было полотна; знойный далекий день, и в распавшейся тишине, в освещении ясном и призрачном — желтое обнаженное тело на кресте, до которого, казалось, если посметь, можно дотянуться рукой, и капли крови на этом теле…
Многое будет потом иначе у Булгакова в его описании казни на Лысой горе. Но краски останутся: желтый цвет скудной почвы (в романе: Левий Матвей «вперял безнадежный взор в желтую землю»), желтый цвет тела, обвисшего на кресте (в романе: слепни «сосали желтое обнаженное тело»), красная струйка крови… И останется это упорное желание снять ощущение кисти и слова, убрать автора и художника, дать просто: «В белом плаще…», то, что в панорамном, и не только в панорамном, искусстве называется «эффектом присутствия»:
«И доказательств никаких не требуется, — ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: — Все просто: в белом плаще…»
«…В мою благодарную память после чтения романа глубже всего вторгается беспощадно точный рассказ об одном дне римского прокуратора Иудеи Понтия Пилата — этот роман в романе, психологический — внутри фантастического, эта великолепная проза, нагая точность которой вдруг заставляет вспоминать о лермонтовской и пушкинской прозе», — писал К. М. Симонов в предисловии к первой публикации романа «Мастер и Маргарита» в журнале «Москва». А еще раньше, до публикации, в частном письме: «Этот роман, по-моему, лучшая вещь Булгакова, а если говорить об истории Христа и Пилата, то это вообще одни из лучших страниц русской литературы 20-го века».[109]
В ироническое и сатирическое буйство, в фантасмагорию романа «Мастер и Маргарита» чудо достоверности «древних» глав входит внезапно. Повествовательная интонация автора исчезает. Завесой падает околдовывающий, размеренный ритм: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…» Два ударения — цезура — два ударения — цезура — три ударения; два ударения — цезура — два ударения — цезура — три ударения… Мерный ритм тут же исчезает, речь снова становится гибкой, многозвучной, но уже другой. Чудо введения читателя в потрясающе зримый мир чужой, чуждой эпохи состоялось.
Это рукотворное чудо Булгаков творит, в частности, используя контрасты стиля, ритма, образов.
Сатирическая ткань романа «Мастер и Маргарита» необыкновенно богата, ярка, красочна, подвижна. Речь весело украшена замечаниями, порою сближающими Булгакова-сатирика с Ильфом и Петровым: «Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской». Автор часто бесцеремонен со своими героями: «Тут иностранец отколол такую штуку», «неожиданно бухнул Иван Николаевич», «Берлиоз выпучил глаза»…
А стиль «древних» глав нетороплив, прозрачен и важен. В нем как будто сбережено дыхание давних времен, когда бумаги не было, а пергамент был дорог и люди, по крайней мере в письме, стремились выражаться экономно.
Диалоги серьезны и скупы — только самое главное. Ремарки к диалогам сдержанны. Нет обилия острых штрихов повседневности. Нет сатирической мелочи мгновенно выхваченных лиц. Не сатиричны центральные персонажи.
Как напоен был ядом образ Людовика XIV в пьесе «Кабала святош», как язвителен портрет архиепископа Шаррона, заставившего Людовика загубить Мольера… Ни Понтия Пилата, ни даже первосвященника Каифы не коснулась насмешка.
В пьесе Булгакова «Александр Пушкин» дышал сарказмом образ Дубельта. Начальник тайной службы при Понтии Пилате в романе «Мастер и Маргарита» ведет себя примерно так же, но сарказма в этом образе нет. «Древние» главы начисто лишены сатиричности.
Сатира всегда оценочна и пристрастна. А оценочность и пристрастность подразумевают присутствие судьи. Именно поэтому, кстати говоря, сатира так легко переключается в лиричность, а иногда — в проповедь… В сатире непременно слышен автор, это природная особенность сатиры.
