Маше было чуть больше шести месяцев, когда я заподозрила, что с ней что-то не так. Я тогда убирала в квартире, она игралась в стульчике для кормления, а я мыла окна, неловко стала на подоконник и свалила горшки с цветами они с грохотом разлетелись по полу, а Маша продолжала играть с кусочками хлеба, макая их вместе с пальчиками в кашу. У меня все внутри похолодело. Я уже нарочно свалила еще один горшок, а она даже голову не подняла, а потом посмотрела на меня и улыбается. Я спустилась, медленно подошла к ней и хлопнула у самого лица в ладоши, а малышка не вздрогнула и не моргнула.
Я рыдала и целовала ее, прижимая к себе, вспоминая все те разы, когда она не реагировала на громкие звуки. Потом было обследование в другом городе и понимание, что мой ребенок не такой как все и что мне придется учиться с этим жить. А сейчас я к этому даже привыкла и мне не казалось чем-то особенным и ненормальным. Я не замечала ее недостаток. Но из государственного садика нас просто выдавили. Психолог написала (не без ведома заведующей), что Маша отстает в развитии, ходит под себя и ведет себя неадекватно. Им видите ли не хотелось портить статистику таким ребенком, как Маша и другие родители на нее, как на прокаженную смотрели. Их дети видите ли боятся тех звуков, что издает моя немая малышка. Нам сказали, что мы должны идти в спец сад. Конечно должны, только в нашем городе его нет. А переезжать мне не за что и жить будет тоже не на что. Здесь все же работа и даже подработка по вечерам — репетиторство с соседской девочкой по математике.
Тяжело выдохнув, подошла к зеркалу, посмотрела на свое отражение. Глаза опухли от слез. Как давно я не плакала? С тех пор как смирилась с тем, что мы с Егором никогда больше не будем вместе и он не приедет, не извинится и не заберет нас с Машуткой к себе. Да, я верила первое время, что приедет. Узнает, что все ошибка и будет просить прощения.
Да, я представляла себе сотни раз, как он умоляет меня забыть каждое его слово, забыть пощечины и то как рычал мне в лицо, тряс проклятыми бумагами, а потом ими же отхлестал по лицу и то как выставил из дома. А я… я от шока ничего не могла сказать…потому что никогда его таким не видела.
Но шли дни, а он не ехал…шли месяцы, шли годы. Он просто вычеркнул нас и продолжил жить дальше, не прошло и пары месяцев как он женился.
Бумаги о разводе мне привезли за неделю до его свадьбы. Деньги решают все. Там даже была не моя подпись. А кому я что-то докажу? У меня денег на колбасу и хлеб нет, а на адвокатов тем более. Государственные скажет кто-то? Он купит любого. И частного, и государственного, и их родителей вместе с их домашними животными, и бабушками с дедушками.
Мне так и сказал его шестерка, который приезжал за месяц до этого. Тот самый, что когда-то зонтик держал, когда я выходила с машины, лебезил и во всю рассыпался комплиментами. Я его выгнала и расписываться не собиралась, хотя мне предлагали деньги. Я отказалась. Впрочем, кто вообще ожидал моего согласия. Мне всучили документы в руки и посоветовали даже не дергаться. Я и не собиралась.
Я видела его свадьбу с ней…издалека. Мне это было нужно. Я пришла за порцией адской боли, чтобы выдрать его из своего сердца. Это была ампутация без наркоза, на живую ржавой пилой. Я смотрела на нее в белом платье, на него в белом костюме и истекала кровью, стоя на тротуаре напротив Дворца Бракосочетания откуда он выносил меня когда-то на руках и шептал мне:
«Моя девочка… никогда не разлюблю. Моя. Вся моя. Слышишь? Нютка, ты мояяяя теперь».
Моя…моя…моя…эхом насмешки звучит где-то в проводах над моей головой. Кажется, что на предателя должны обрушится небеса, но светит солнце, щелкают фотокамеры и Егор несет на руках другую женщину, она громко смеется, а я… я рыдаю изнутри. У меня траур. Ведь он только что так жестоко убил во мне любовь только умерла она все равно не в тот день…ее агония была долгой и мучительной. Иногда мне казалось, что эта сука все еще живая и прячется где-то в темноте. Выжидает вместе со своей подружкой болью, чтоб впиться меня голодными ртами и напомнить, что я от них не избавилась.
