Дионисий же тем временем развернул корабли и приказал до предела увеличить скорость, чтобы нас не сносило к берегу и чтобы мы быстрее оказались в открытом море, где нас не могли бы заметить с суши. Однако он видел все, что происходило на палубе и, подходя к нам, рассеянно теребил большие золотые серьги, украшавшие его уши.
— Арсиноя, — почтительно произнес он, — моим людям ты кажешься одной из бессмертных, и твое присутствие мешает им грести. Если же ты позволишь им долго любоваться собой, то в их головах наверняка зародятся крайне опасные мысли — уж я-то их знаю! Поэтому лучше будет — и для Турмса, и для тебя, — если ты спустишься вниз и не станешь часто показываться на палубе.
По выражению лица Арсинои я понял, что она готова возразить Дионисию, и мне пришлось срочно вмешаться:
— Никто не собирается тебя принуждать, Арсиноя, но будет обидно, если палящее солнце обезобразит твою белую, как горный снег, кожу.
Арсиноя испуганно вскрикнула и торопливо принялась одергивать тунику.
— Почему ты сразу не сказал мне об этом? — упрекнула она меня и направилась в маленькую каюту под палубой, которую приготовил для нее рулевой. Поймав на себе мой взгляд, она приостановилась и негромко произнесла:
— Не сердись, Турмс, и не думай обо мне плохо. Клянусь богиней, я готова тотчас выбросить все дары спартанца в море, если ты пообещаешь, что не будешь больше так смотреть на меня! Наверное, я чересчур жадная и слишком люблю драгоценности. Мне приятно получать подношения от мужчин — особенно если они редкие и дорогие. Турмс, любимый, надеюсь, ты помнишь, что от тебя я до сих пор не имела ничего, кроме нескольких мелочей?
Тут она подошла ко мне, обняла и добавила: — Но ты не думай, что я требую от тебя подарков! Ведь ты сам — очень-очень дорогой подарок, лучше которого я и желать не могу. Вот только не будь мелочным и не запрещай мне брать дары от других. Я уже давно поняла, что у тебя — широкая душа, не приличествующая мужчине, связавшему свою судьбу с женщиной. Правда, я люблю тебя таким, какой ты есть, и, когда мы вместе, мне достаточно тощей тростниковой подстилки и кусочка соленой рыбы на обед. Но ведь гораздо лучше иметь красивый дом и верных слуг, которые содержат его в порядке, и рабов, возделывающих поля. Так разреши мне думать о будущем и копить золото!
Ее слова уменьшили мою боль, ибо она ясно дала понять, что собирается быть со мной до конца дней. Заметив, что я сменил гнев на милость, жрица погладила меня по щеке и попросила:
— Турмс, попытайся понять свою Арсиною и не думай по обыкновению только о себе. Красота — мое единственное богатство, которое, кстати, с каждым днем тает. Прости меня, пожалуйста, за то, что я хочу воспользоваться им с выгодой для себя, люби меня со всеми моими недостатками и запомни, что я не могу уже измениться.
— Ах, Арсиноя, — проворчал я, — ты журчишь, как неугомонный ручеек, и вечно заставляешь меня беспокоиться — ведь я никогда не знаю, чего ждать от тебя в следующую минуту. Но, может, именно поэтому я так люблю тебя и так страдаю? Стоит мне только протянуть руку, чтобы схватить тебя, как ты тут же ускользаешь. Скажи, Арсиноя, как приблизиться к тебе?
Широко открыв глаза, она соблазняюще бесстыдно взглянула на меня и ответила:
— Ну, Турмс, тут уж решай сам…
За тоненькой перегородкой слышался плеск весел шум волн, и мы снова были вдвоем. Ее тело не знало усталости, и с каждым мгновением она казалась все более оживленной. К вечеру Арсиноя была по-прежнему свежа и весела, я же чувствовал себя как выжатый лимон. Она всегда была выносливее меня.
