— Турмс, — позвала она меня, — иди сюда и проследи, чтобы никто из слуг не мешал жрице храма. Я сама буду прислуживать ей как дорогой гостье.
Я едва одолел те несколько шагов, которые отделяли меня от Арсинои. Тело мое словно одеревенело, и губы не слушались меня. Цвет с деревьев опадал прямо мне под ноги. Далеко внизу рокотало беспокойное море. Женщина на скамье отложила зонтик и, подняв голову, посмотрела мне в глаза.
Я узнал эти высокие дугообразные брови, но как же изменилось ее лицо, глаза и губы, которые от помады сделались тонкими и злыми!
— Арсиноя… — прошептал я и протянул руку, не смея прикоснуться к ней.
Гостья нетерпеливо наморщила свой высокий лоб и сказала:
— У меня от солнца разболелась голова, и я плохо выспалась. Если бы не мое уважение к Танаквиль, я ни за что не встала бы так рано, чтобы прийти сюда. А тебя я не знаю. Это ты со мной говорил? Чего ты от меня хочешь?
Ее прищуренные глаза превратились в узкие щелочки, от которых разбежались мелкие морщинки. Но чем дольше я смотрел на нее, тем отчетливее вставал передо мной, проступая сквозь размалеванные ее черты, тот образ, в котором она явилась мне ночью.
— Арсиноя… — прошептал я вновь, — ты все еще меня не узнала?
Уголки ее губ дрогнули. Уже без лукавства она взглянула на меня, и глаза ее улыбались.
— Турмс, о Турмс! — воскликнула она. — Так это правда, что ты и при свете дня разглядел мое настоящее лицо? Ты и впрямь робеешь, будто смущенный юнец? О Турмс, если бы ты знал, как мне и самой было страшно!
И, вскочив со скамьи, она стремительно бросилась в мои объятия. Я прижал ее к себе чувствуя, как дрожит под одеждой ее тело.
— Арсиноя, Арсиноя… — шептал я. — Это ты, ты, я узнал тебя!
Лицо ее сияло, и мне казалось, будто обнимаю самое богиню. Над нами простиралось огромное синее небо, а в ушах у меня стучала кровь.
— Арсиноя, — сказал я, — вот ради чего я явился на свет и жил, вот о чем были все мои сны! Никакое покрывало не мешает мне видеть твое лицо. Ты открыла его. Теперь я готов хоть умереть.
Арсиноя, — продолжал я, — мимо нас вихрем несется время, наполняя звоном мои уши. Но даже из праха, даже из-под земли я восстал бы, чтобы заключить тебя в свои объятия!
Эрикс будет стоять вечно, — говорил я. — И так же вечно, как обнимают подножие здешней горы море и ласковые долины, так я желал бы обнимать тебя!
Она положила руку мне на грудь.
— Ты размазал мне помаду по губам и испортил прическу… — попеняла она мне.
И, помолчав, добавила:
— А я ведь и не ложилась этой ночью. Я выкупалась и долго причесывалась, выбирала наряды и драгоценности, чтобы предстать перед тобой красивой. И я очень боялась — вдруг ты подумаешь, что все это тебе только приснилось.
Стрела пронзила мое сердце, — говорила она, — и вся я так и дрожу, стоит тебе взглянуть на меня, Турмс. А когда я вижу на твоем лице улыбку богов, у меня подгибаются колени. Какие сильные, какие прекрасные у тебя руки! Держи меня крепче, чтобы я не упала… И я еще думала, будто неуязвима, если служу богине!
Она впилась губами в мою шею, а потом укусила меня в грудь, так извиваясь в моих объятиях, что пряжка, скрепляющая одежду у нее на плече, расстегнулась и полетела на землю. Поднялся ветер и завертел вокруг нас сорванные с цветущих деревьев лепестки — но нас не могла бы оторвать друг от друга никакая на свете сила. В этот миг нас обоих легко было проткнуть насквозь копьем — мы даже не заметили бы этого. Наконец она издала слабый стон, потом заморгала и, расслабившись, легла и застыла без движения. Только тогда я опомнился и огляделся по сторонам. Ветер все так же рвал ветви деревьев, а рядом с нами стояла Танаквиль в развевающейся одежде и ошеломленно смотрела на нас.
— Вы оба сошли с ума! — завопила она визгливым от страха голосом. — Вам даже не пришло в голову спрятаться в кустах, как это делают приличные люди!
Дрожащими руками она помогла Арсиное встать и одеться. Ветер усилился: сорванные с деревьев ветки кружились в безумном вихре вместе с пучками соломы с городских крыш. Морские волны глубоко внизу покрылись пеной, а со стороны горизонта на Эрике надвигались громады туч.
