— Цыц! Подохну, кому млын останется?! Нехай зма-лу приучается к своему добру.
Зараз тоже послал. Тугой на уши, а услыхал грохот по железной крыше.
— Чую шум на млыну… Сбегай глянь. Заберись на самый верх!
Ослушаться батькова наказа Володька не осмелился. Подошел к висячей лестнице, скрипел выскольженным от давности перильцем.
— Глянуть, запер батько двери. Кто со мной?
Увязался Борька.
Ступеньки шаткие. Постояли на кособоком крылечке, вглядываясь сверху в хутор. Темнота покраснела, отступила к Манычу; за Хомутцом, из-за бугра, высунулся месяц. Огоньков не видать — жалеют керосин. Молодые, наворочавшись за день вилами, укладывались; старики вылазили на завалинки, к плетням посумерничать. На том краю, в стороне от плаца, растянули саратовку, донеслись припевки — парубки собирались на улицу. А неподалеку от церкви, за видневшимися тополями хуторского правления, бесновались собаки.
— Похоже, они, — предположил Борька.
— Ага, возле бабки Домны. Накроем.
Послышались голоса. Прочеркнула темноту цигарка. Свисли с перильцёв, силясь угадать курца.
— Минька шорников махры спер у деда… Крепкий, зараза, душу выворачивает…
Володька сбежал — боялся, не достанется. Вырвал у Котьки цигарку; с жадностью, не соблюдая заведенного порядка — по паре затяжек, — глотнул теплый дым. Колом встало в горле. Присел на корточки, слепо тыча окурком: очередной, мол, кто?
Борька честно принял свою долю. Пересчитывая воинство, вглядывался каждому в лицо. Ого! Одиннадцать с ним. Да двое в разведке… Сила! Гляди, еще надбегут… А позавчера было семеро. Повернулся на шум: возле поворотного колеса Володька уже кого-то трясет за грудки:
— Попа-ался чигама-ан… Лазутчик, хлопцы!
Растолкав сгрудившихся, Борька угадал Ефремку. Молча высвободил его пиджачок из цепких Мельниковых рук.
— Да ты погля, кто?!
— Не слепой.
— Силу выведать нашу явился, — подал Котька голос.
Чуя поддержку, Мансур и вовсе разошелся:
— Лазутчик, гад! Форменный лазутчик! Из балки вылез… — Опять вцепился в ворот Ефремки. — Захарка послал, сознавайся?! Зараз кишки выпотрошу… по плетню развешу, на просушку.
Силой отнял Борька напуганного казачонка.
— Самовольства не потерплю.
Пятился Володька, вбирая голову в плечи, — знал его кулак.
— Бугайка шукаю вовсе… — переминался Ефремка, растирая горевшую шею, гундосил — Всю балку исходил. Отец кожу сдерет живьем, коли не пригоню…
Весь край в хуторе знал бешеный нрав Никодима Попова. Не раз соседи вырывали у дюжего казака жену и единственное дитя полуживыми.
Исподлобья оглядывал Борька понурые головы. Поверили. Ловко приврал насчет бугайка Ефремка — вместе они вернулись с выгона. К ветряку явился неспроста. Не налети Мансур с кулаками, гляди, осмелился бы открыто встать против своих. Тогда не только Захарка, отец наверняка живьем содрал бы с него кожу. Понимал положение Ефремки, сочувствовал. И никакой он не лазутчик.
Вернулись разведчики — Еська Холодченко и Егор Гвоздецкий. Перебивали друг дружку, торопясь выложить увиденное.
— Погодите, — остановил Борька, сказал Ефремке — А ты ступай.
Не с охотой уходил казачонок. Все глядели ему вслед; Мансур пожалел:
— Было б хоть морду раскровенить…
Как и догадывались по собачьему лаю, казарва возле правления. Захарка самолично школит малышню — гоняет строем, заставляет бегать, ползать на пузе.
— Вы, говорит, куга зеленая, — со всеми подробностями доносил Еська. — На коня сажать вас рано, пластунами будете в отряде значиться. Те — в рев: «Чо мы, хохлы?»
— А Захарка съездил одному, — дополнил Егор Гвоздецкий. — Смолкли.
Нетерпеливо хлестал Борька по ладони вербовой палкой.
— А сколько их всех?
— Проулок забит возле правления.
Верхом — надежное дело, испытанное. Но многие успевают увертываться в чужие дворы. Шарахнуть бы чем-нибудь… В школе нынче мелькнула мысль. Пока батюшка «глаголил» о царстве небесном, обмозговал со всех сторон. До времени не раскрывал даже Мансуру.
— На ветряке можно раздобыть бечевку? Сажен в пять.
Озадаченно сдвинул Володька на затылок картуз. Как и на руку, скор он и на ум. Так и этак прикинул. Нет, не уловил, куда гнет вожак.
— Жилишь? — Борька вплотную подступил к нему.
