Поезд остановился. Бледные, плотного телосложения мужчины в синих мундирах вышагивали по платформе с той смутно зловещей неспешностью, которая вообще свойственна должностным лицам на приграничных станциях. Что-то в них было от тюремных надзирателей. Складывалось впечатление, что никто из нас дальше не едет. В дальнем конце коридора эхом отдался голос: «Deutsche Pass-Kontrolle».
– Наверное, – светски улыбаясь, сказал мистер Норрис, – одно из самых светлых моих воспоминаний связано с бесцельными утренними прогулками по всем этим чудным старым улочкам за храмом Тесея.
Нервничал он страшно. Его ухоженная белая рука безостановочно теребила на мизинце кольцо с печаткой; беспокойные голубые глаза то и дело бросали быстрые взгляды в коридор. Голос сделался фальшивым; пронзительный, исполненный натужного игривого веселья, он более всего был похож на голос персонажа из довоенной салонной комедии. Говорил он очень громко, настолько, что его наверняка было слышно в соседнем купе:
– Там постоянно натыкаешься, причем совершенно неожиданно, на самые что ни на есть удивительные уголки. Одинокая колонна, которая возвышается посреди груды мусора…
– Deutsche Pass-Kontrolle. Приготовьте, пожалуйста, паспорта.
В дверном проеме нашего купе появился человек в мундире. При звуке его голоса мистер Норрис вздрогнул – не сильно, но вполне заметно. Стараясь дать ему побольше времени на то, чтобы совладать с нервами, я торопливо протянул чиновнику свой паспорт. Как и следовало ожидать, он едва на него взглянул.
– Я еду в Берлин, – сказал мистер Норрис, с очаровательной улыбкой вручая чиновнику паспорт; очаровательной настолько, что она изрядно проигрывала в естественности. Чиновник никак на нее не отреагировал. Буркнув в ответ что-то невнятное, он продолжал с видимым интересом листать паспорт, а потом вынес его в коридор, встал поближе к окну и стал рассматривать страницы на свет.
– Весьма примечательно, – беззаботным тоном продолжил мистер Норрис, обращаясь к мне, – что во всей классической литературе вы не найдете ни единого упоминания о холме Ликабет.
Я был просто поражен, увидев, в каком он состоянии; пальцы у него дрожали, голос, казалось, вот-вот выйдет из-под контроля. На мраморно-белом лбу выступили бисеринки пота. Если именно это он имел в виду, когда говорил о том, что не любит, когда его начинают «теребить», если всякий раз, обходя служебные инструкции, он впадал в такую же панику, то облысеть он мог еще в молодости – от одних только нервов. Он бросил в коридор быстрый, совершенно отчаянный взгляд. Подошел еще один чиновник. Повернувшись к нам спиной, они принялись изучать паспорт уже вдвоем. Откровенно героическим усилием воли мистер Норрис умудрился не сбиться с беззаботной интонации разговорчивого гида.
– Насколько нам известно, в древности там должны были кишмя кишеть волки.
Паспорт перекочевал в руки второго чиновника, и тот взял его с таким видом, будто вот-вот готов был унести паспорт с собой. Его коллега сверился с маленькой, черной, изрядно замусоленной записной книжкой. Потом поднял голову и отрывистым тоном спросил:
– В настоящий момент вы проживаете на Курбьештрассе, 168?
На секунду мне показалось, что вот сейчас мистер Норрис упадет в обморок.
– Э – да… так точно…
Как пташка перед коброй, он был не в силах оторвать от своего мучителя беспомощного и завороженного взгляда. Он словно ждал, что его арестуют прямо здесь и сейчас. В действительности же ничего подобного не случилось, чиновник сделал в блокнотике отметку, еще раз что-то буркнул и, повернувшись на каблуках, прошел к следующему купе. Его коллега отдал паспорт мистеру Норрису, сказал: «Благодарю вас, сэр», вежливо козырнул и ушел вслед за первым.
Мистер Норрис с глубоким вздохом опустился на жесткую деревянную скамью. С минуту казалось, что он не в состоянии вымолвить ни слова. Вынув большой, белого шелка платок, он принялся вытирать им лоб, старательно избегая касаться краев парика.
– Я прошу прощения, но не будете ли вы так добры открыть окно, – неверным голосом наконец сказал он. – Как-то здесь сделалось ужасно душно, ни с того ни с сего.
