— Я согласный, товарищ начдив, — не растерялся «командир татарской сотни». — Давайте будемо меняться.
— Хорошо, я подумаю, — с серьезным лицом ответил начальник дивизии, — только хочу знать, что будет в придачу?
Почекайбрат ответил:
— Могу дать криворожскую экономию и пять табунов собственных лошадей.
— Эх, козаче, я не знаю, куда мне девать свои десять прилукских экономии и сто табунов лошадей, — ответил, смеясь, Шмидт, любивший и сам пошутить и уважавший шутку другого.
И ничего удивительного не было в том, если бы «командир татарской сотни» рано или поздно продвинулся в начальники кавалерийской дивизии. Сотенный кузнец 5-го полка Николай Федоров[29] дослужился до начдива. Но еще проще Почекайбрат мог бы стать оперным певцом. Для этого у него были все данные. Если бы только не обстоятельства... Никто не может сказать, сколько в связи с коварными кознями желтоблакитников отнято у народа Пушкиных, Шевченко, Шаляпиных, Павловых...
Только что кончились занятия в одном из просторных классов пустовавшей литинской гимназии. Командиры, закурив, окружили сотника-уральца.
— Да, Горский умеет потчевать знатно... — начал рассказ Хрисанф Ротарев.
Еще в Кальнике наш ветеринар под честное слово получил в дивизии сверх нормы бочонок зеленого мыла. После первого же напоминания о долге в Киев, снабженные мешком сахару, отправились сотник Ротарев и взводный Почекайбрат, временно сдавший детей учителю.
Услышав, что речь идет о Горском — мастере «дворцовых переворотов», и я заинтересовался рассказом Ротарева.
— Сколь мороки и мук набрались мы через тот куль сахару с Панасом Кузьмичом, так не доведи господь! — покачал головой уралец. — Еще в вагоне люди добрые сказывали: «Держите на базарах ухо востро. Там такие спецы, что на ходу подметки рвут. Как пчелы налетят. Не успеете оглянуться — заместо сахара подсунут куль трухи».
— Если в этих смыслах, — оборвал сотника трубач-одессит, — то ваш Киев против нашей Одессы акнчательный пескарь.
— Что ваша хваленая Одесса, — перебил штаб-трубача полковой адъютант Ратов. — Возвращался я из отпуска. В Киеве жду поезда. Входит в вокзал пожилая женщина, а ей навстречу аккуратненькая девчонка, сует руку: «Здравствуйте, тетя, давно вас дожидаюсь». А «тетя» ставит на пол корзинку, протягивает руку: «Что-то я тебя, племянница, сразу и не узнаю». Пока шли расспросы да ответы, дружки «племянницы» утянули корзинку.
— Да, энтот куль сахарку дал нам канители, — продолжал Ротарев. — Перво-наперво пристала заградиловка. Отбивались мы от нее и в пути, а пуще всего на остановках, начиная с той чертовой Жмеринки... Заградиловцы — те дотошные, но и мы не спекулянты, не мешочники какие-нибудь! Едем по закону, и документальность у нас аккуратная...
— Наш Петр Филиппович хоча из бурлацкого племени, — сверкнув цыганскими глазами, заявил сотник Кикоть, — а по письменной части он любому студенту утрет нос.
— Ну, прибыли мы в конце концов и в ту матерь русских городов, значится, в самый Киев. Расспросили, как лучше всего добраться до Бессарабки, потому как нам сказали: только там корень всех корней. Идем к трамваю. За нами голодающие, которые с Волги. С трудом отбились. Внесли аккуратно наш груз на заднюю площадку. Смотрим в оба. Упаси бог кто-нибудь ножичком полоснет. Повек не обелишься перед начальством: добро-то казенное. А тут кондуктор является: «Гражданин и товарищи, признавайтесь, кого я еще не обилетил». Мы молчим, думаем, энто нас не касается. Не по совести, считаем, брать деньги с защитников... Кондуктор задудел построже: «Которые непонимающие по-хорошему, к вам обращаюсь. Берите билеты на себя и на груз. Кончилась лафа нашармака кататься. Это вам, гражданцы, не семнадцатый год». Одним словом, слупил он с нас огромный капитал — по две тысячи с носа за билет и пять тысяч за поклажу. «Ежели так пойдет дальше, — подумал я, — скоро сядем с Панас Кузьмичом на мель». Какие наши деньжата, сами знаете. Тут еще, пока ехали, на станциях искус на искусе — белые паляницы, пшеничные коржи, куриные потроха — одним словом, весь мудреный нэп. За три года истомилась по всему энтому человеческая утроба. Ну, и побаловались чуток... Правда, от энтого лакомства мы не попузатели, но бумажники наши потонели изрядно.
