— Эй ты, помощник смерти, — окликнул его сотник Васильев, — ступай до пленных. Там их куча.
— Я есть персона неприкосновенная, — высокомерно ответил пленный. — Я есть медицина!
— Ну, раз медицина — осмотри человека. Только, я думаю, ты уж ему ничем не пособишь!
«Медицина», пощупав пульс самоубийцы, заявила авторитетно:
— Finita!
— Коли «финита», значит, конец, — обратился к бандиту в голубой шинели Силиндрик. — Конец сотнику и конец вашей медицинской миссии. Ступай, бунчужный, к пленным!
— Я есть человек неприкосновенный. Я есть лекарь, паи то разуме, матка бозка? — артачился чванливо палиевец. — Я есть подданный иноземный!
— Кровь шляхетская, мундир французский, присяга петлюровская! — зло усмехнулся Климов. — Как звать?
— Я есть Шлопак, пан Георгий Шлопак!
— Как попал к Палию?
— Пан поручик Шолин велел, я пошел.
— Вот тебя-то нам и надо! — отрезал комиссар и велел Васильеву взять пана лекаря под особую охрану.
— У, пся крев! — зашипела «медицина», злобно посмотрев на казаков конвоя.
Цвынтарь уже обжился в полку, даже немного повеселел, когда понял, что жизнь его вне опасности. Зная о том, что ему придется дать полную исповедь перед народом, долго заблуждавшийся паренек с хутора «Шкурки», оставленный нами на свободе, боялся шагу ступить от патронной двуколки, на которой передвигался вместе с полком. Сейчас, следуя за Очеретом, он появился на полянке, где наши сотни устроили короткий привал. Наткнувшись среди поленниц на самоубийцу, воскликнул:
— Та то же пан Масловец, адъютант самого Палия... Только у них самих штаны вон с тем красным кирсетом.
Очерет заметил бунчужного, подтягивавшего кожаные брюки после приступа медвежьей болезни. Сверля верзилу глазами, схватил его за грудки. Прохрипел бандиту в лицо:
— Кажи, сукин сын, лесоруб, штаны Мазуровского?
— Какого Мазуровского? — Диверсант попятился.
— Комиссара Мазуровского... Того, что вы зарубили в Старой Гуте...
— Я не рубав, ей-бо, не рубав... Я только за руку держал...
И вдруг раздался голос Цвынтаря:
— Ну и брешешь, бунчужный Чума! А в Калише кто служил лагерь-полицейским? Кто лупцевал палкой нашего брата? А мне от кого попало? Тоже скажешь, только за руку держал?
Очерет сделал шаг назад. Стремительно вытащил клинок. Свистнув, блеснула сталь.
— Жил собакой, околевай псом! — крикнул каховчанин.
Мостовой, взглянув с коня на срубленного, бросил:
— Виноватого кровь — вода, а невинного — беда!
Вскоре стали приносить из кустов голубые мундиры. На одном из них висел петлюровский «железный крест».
— Вот это и есть одежа пана сотника Масловца, — сказал Цвынтарь, заметив орден. Из кармана мундира при его передаче из рук в руки — всех заинтересовала петлюровская боевая награда — выпали блокнот и сложенная гармошкой карта-десятиверстка. Этот оперативный документ, расчерченный цветными карандашами, представлял большую ценность. Наши штабные писаря, следовавшие в обозе, готовили для отправки в Хмельник захваченные в штабе Палия документы и папки. Карта-десятиверстка тоже попала в пакет, адресованный начдиву Шмидту.
Кучка гайдамаков, незаметно оторвавшись от ядра банды, прихлопнутого в Матрунках, попользовав крепких тачаночных лошадей, взятых еще там, в Згарке, скрылась в лесах, тянувшихся на северо-восток.
Следы подковных шипов на дороге и сведения местных жителей подтверждали, что бандиты, ускользнувшие от наших клинков, подались на Янушполь. Туда же направились и мы.
Нет ничего удивительного в том, что кое-кому из диверсантов удалось скрыться. Как-никак в 7-м полку, с подходом сотни Ротарева, в строю насчитывалось всего 350 бойцов, а Палий вывел из Цымбаловки нетронутых 1000 гайдамаков, и не каких-нибудь, а закаленных трехлетней войной будущих хорунжих и полковников. Сотни притаившихся в пограничных лесах бандитов, как только Палий перешел Збруч, удвоили его отряд.
Шестьдесят километров беспрерывной погони, шесть тяжелых атак остались позади. Бондалетов достал где-то молока. Когда я его пил в седле, прямо из крынки, — первая пища за весь день, — какое-то гнетущее чувство сжало сердце, отравляя радостное настроение, вызванное нашей победой.
