«Наша пехота, — вспоминает петлюровский поручик Доценко, — открыв частый огонь, с криками «слава!» двинулась вперед. Москали не устояли...»
Что ж? Нельзя утверждать, что нам сопутствовал один лишь успех. Били мы, били и нас. Палий представлял собой опасного противника, особенно если учесть его контингента — стреляных волков. И справиться с ними было нелегко.
Вдруг из-за хат с разных сторон рванулись к нам три всадника. Один из них был Царев, другой Бондалетов с Громом в поводу, а третий — трудно было этому поверить! — Очерет.
Мне показалось, что я его вижу во сне. Но он уже вел свободного коня — одного из брошенных палиевскими всадниками. За амбаром мы могли стоять спокойно Выехавшие из леса пулеметные тачанки взводного Фридмана открыли огонь по Палию и по его охране. Очерет, не выпуская из рук поводьев трофейного коня, сделал ревизию гайдамацкому седлу. Как только он поднял крышку кобуры, из нее посыпались петлюровские кокарды с желтым трезубцем на голубом фоне. Кокард хватило бы на целый полк.
Спустя несколько минут ни Палия, ни его пулемета на пригорке уже не было. Мы, пять всадников, направились в ту сторону, куда ушли наши головные сотни.
* * *
Очерет мне объяснил, как он очутился в Старой Гуте. Возвращаясь из отпуска, он попал в Жмеринку, где ему предстояла пересадка. В связи с появлением банды Палия поезда на Проскуров не шли. Оперативный работник штаба корпуса, отвозивший на паровозе приказание Багнюку, согласился взять Очерета с собой. В Комаровцах, сойдя с паровоза, казак увидел хвост колонны, уходившей на Старую Гуту. И здесь выручили Очерета лампасы: боевой обоз 8-го полка подвез его.
Ко мне, на окраину Старой Гуты, прискакал ординарец от Багнюка в тот самый момент, когда со мной прощался смертельно раненный командир кубанской сотни. С бескровным лицом, настолько побелевшим, что не стало видно шрама — следа сабельного удара, держась за живот, Храмков шептал:
— Прощайте, комполка... не обижайтесь... если когда-нибудь было не так, как надо... Напишите моим...
Поддерживаемый за плечи грузным Земчуком, еще в Литине вернувшимся из побывки в полк, умирающий опустил голову.
— Это, комполка, их срезало, — со слезами на глазах сказал Земчук, — когда они бросились вам на выручку.
Вот теперь мне стало ясно, в кого стреляли, оставив меня в покое, телохранители атамана. Я понял, кто, жертвуя собой, спас мне жизнь.
Вечная память тебе, отважный сын славной Кубани! Ты погиб на боевом посту, как и твои земляки братья Карачаевы — героические вожаки червонных казаков.
Комбриг построил на лужайке бригаду. Во время затянувшегося митинга славил 7-й полк, пробирал 8-й и за Згарок, и за отход из лесу. Но я, несмотря на похвалы комбрига, чувствовал себя неважно: погиб, спасая меня, отважный воин, командир сотни Храмков. Мой боевой конь остался там, у гамазея, и мою шапку, далеко отлетевшую при падении, подхватил Палий. Но в ней ему не повезло еще больше, чем в буденовке, добытой в Згарке.
Семивзоров, завладевший новым, бандитским конем, подъехал к Ване Шмидту, вытащил у него из-за пазухи огромную мохнатую муфту.
— Где ты ее, Малютка, взял? — спросил казак.
— У зарубленного петлюровца!
Семивзоров, напялив на голову муфту, выразил искреннее недоумение:
— Дрянь, а не шапка. Ерундиция! И как он, бандюга, носил эту папаху? Кругом сквозняки!
По настоянию Карпезо комбриг Багнюк сократил речь. Было решено, оставив лошадей в лесу, атаковать Палия в пешем строю. Но... в Старой Гуте его уже не было.
* * *
Я подъехал к гамазею, где атаман подобрал мою шапку. В траве, вытянув ноги, лежала с восемью ранами Мария. Гром, нагнувшись над ней, тоскливо заржал.
Бондалетов, день и ночь холивший красавицу лошадь, покачал головой:
— И надо же было ее вести из-под самого Кременчуга, чтоб она положила голову под какой-то Старой Гутой.
На стенах гамазея и селянских хат висели, наспех прикрепленные воззвания желтоблакитников:
«Уничтожайте все мосты, железнодорожные полотна... Расправы производите по ночам. Распространяйте воззвание из села в село, из хаты в хату, из рук в руки... Поддерживайте связь с другими повстанцами.
