Началась другая жизнь. А с Чернецким так или иначе была связана вся моя молодость. Когда в
Балалаечном оркестре, где я служил юношей (подробнее об этом позже), играли украинский марш
Чернецкого, где была сольная фраза трубы, и показали автору марша театрализованный номер на
эту музыку, поставленный режиссером Феликсом Николаевичем Даниловичем, Чернецкий, заметив
меня сидящим и не играющим сольный эпизод, крикнул: "Дайте ему играть эту фразу!" И, указав
пальцем на меня, пригрозил: "А ты мне "Школу" верни!". Это было непонятное для всех уличение
меня якобы в воровстве, ведь я уклонился от службы в его оркестре.
Чернецкий был членом жюри Всесоюзного конкурса весной 1941 года в Москве. И когда я
стал его лауреатом, он поздравил меня с успехом и сказал: "Ко мне в оркестр пойдете служить". А
когда через 5 месяцев, уже после начала войны, он увидел меня в Образцовом оркестре штаба
Московского военного округа и бросил взор своего одного глаза в мою сторону (вместо второго
глаза у него был протез), наш начальник Сергей Александрович Панфилов, инспектор оркестров
МВО, сказал Чернецкому: "Это наш лауреат" (в Союзе тогда было только 5 трубачей-лауреатов:
Н .Полонский, С.Еремин, Г.Орвид, И.Баловник и я). "Лауреат-то лауреат, а как он к вам попал?" -
поинтересовался Чернецкий, так и не увидевший меня в своем оркестре.
Много раз за мою военную службу я находился в составе сводного тысячетрубного оркестра,
к каждому параду проводившего месячные учения, ведь играть надо было все наизусть. Как всегда,
репетиции проводил генерал-майор С.Чернецкий. Однажды во время репетиции на Крымской
набережной кто-то из баритонистов все время играл не ту ноту. Капельмейстеры десятков
оркестров прислушивались, бегали, искали - кто же врет? Раз остановили игру, два... Я не
выдержал и крикнул: "Надо играть ля бемоль!"
Чернецкий: "Кто сказал "ля бемоль"? И в абсолютном молчании продолжил: "Я из вас
капельмейстера сделаю". Почему-то это прозвучало угрозой. Однако позже я и в самом деле стал
капельмейстером, т.е. дирижером. Но об этом тоже речь впереди.
Я считал отношение Чернецкого ко мне настолько добрым, что как-то осмелился позвонить к
нему домой с просьбой. Результат был для меня неожиданным, но вместе с тем нормальным в
условиях военной дисциплины. Генерал-майор прислал в оркестр приказ: "За нарушение устава и
обращение не по команде старшему сержанту Т.Докшицеру объявить трое суток ареста на
гауптвахте".
Начальником моего оркестра был в то время Анатолий Игнатьевич Чижов, мой первый
воспитатель. Он прочитал, как было положено, перед строем приказ генерала, а мне лично чуть
позже сказал: "Отправляйся домой, и чтобы три дня тебя никто не видел". Это было единственное
взыскание, которое я получил за почти 15-летнюю службу в армии.
Однако я забежал вперед, нарушил последовательность повествования, поэтому вернусь в
кавалерию, свою Альма-Матер, где с особым вниманием ко мне относился начальник штаба полка
Артемьев. Он отличался стройностью фигуры, опрятностью одежды, всегда держал в руках
короткую плеть из кожи. У него не было детей, и когда он меня замечал, то иногда подзывал к себе.
Я был приучен подходить к начальству по всем правилам службы: "Воспитанник Докшицер по
Вашему приказанию явился", - и руку под козырек. Однажды он подарил мне книгу "Путешествие
Робинзона Крузо" в старинном издании с изумительными цветными иллюстрациями. Только
картинки я и успел рассмотреть, книгу у меня вскоре кто-то стянул. В другой раз начальник штаба
отдал приказание: "Пойдите к моей супруге, (командирские квартиры были рядом с лагерем) и
скажите ей ..." После слова "супруга" я уже ничего не понимал. А он сказал: "Повторите
приказание". Я долго молчал, не зная, что сказать... Потом спросил его: "А что такое супруга?" Он
улыбнулся: "Скажите моей жене, что я немного задерживаюсь".
И на сцену в первый раз я вышел в клубе полка. Это было в Москве, в казармах,
расположенных вдоль Ходынского поля, рядом с больницей Боткина. Шел концерт армейской
самодеятельности, солдаты пели и танцевали, и, мне тоже захотелось подняться на сцену. Лева,
мой старший двоюродный брат, одобрил мое намерение. Я сбегал за трубой, к тому времени я уже
выучил какую-то старомодную и, естественно, примитивную пьесу. Она состояла из 5-6 коротких
фраз для трубы и больших фортепианных эпизодов. Играл я без фортепиано. Сыграл первую фразу
и начал сосредоточенно отсчитывать паузы. Раздались аплодисменты. Сыграл второй эпизод -
опять аплодисменты, и так, пока я не доиграл до конца, со сцены не ушел. Смущения не ощутил,
правда, было непонятно, почему они часто аплодировали. Это "боевое крещение" было только
началом. После него я не упускал случая участвовать в концертах самодеятельности уже с
фортепиано. Меня стали посылать на детские олимпиады, смотры. Форму я носил армейскую,
самого маленького размера, но все равно утопал в ней. Штаны сваливались, надо было их все время
подтягивать, а сапоги болтались так, что их можно было потерять. Благодаря концертам, по
распоряжению начальника штаба Артемьева, мне сшили специальную форму детского размера на
мальчика 12 лет. А для выступления в заключительном концерте армейской самодеятельности,
который проходил в Зеленом театре Центрального парка культуры и отдыха им. Горького в
Москве, вмещавшего десятки тысяч зрителей, мне сшили белую рубашку. Ехал на концерт я из
Кубинки, где были наши лагеря, поездом с паровозом. В вагоне мест не было, и я простоял всю
дорогу в тамбуре. Перед концертом заехал к родителям, мама в ужасе сняла с меня рубашку,
измазанную паровозной копотью. До сих пор не могу понять, как она успела за короткое время ее
отстирать, высушить и отгладить. На концерте я играл "Попутную песню" М.Глинки. В оригинале
ее поется о том, как лихо мчится паровоз и как он дышит легким паром.
