— Еще бы! Умереть за нее, пресветлую, рады.
Шакловитый приостановился, вынул из-за пазухи большой свиток и, не развертывая его, заговорил снова:
— Знаю я, слуги царские верные, что всем вам ведомо, какие такие дела на Москве завелись… Православная вера находится в колебании, дедовские обычаи попираются, немчинские обычаи богомерзкие заводятся. Что тут долго рассказывать-то вам — сами, поди, знаете! Вот в Преображенском да в Семеновском растет новое войско… Вы своей грудью государство отстаивали, кровь на полях бранных проливали, а пройдет немного времени — и все ваши заслуги ни во что будут поставлены… Возьмут немцы верх над нашим отечеством, и будете вы хуже, чем скоты какие, прости Господи! Так вот и спрашиваю я вас: любы ли вам нарышкинские новшества, или дедовская старина вам по сердцу?
В ответ ему раздался сплошной рев.
— Умрем за дедовскую старину! — орали во всю мочь. — Не нужно нам немчинских свычаев! Без них жили, без них и впредь жить будем.
— Так, так, деточки! — кричал, надсаживаясь, Шакловитый. — А знаете ли вы, кто все это заводит?
— Нарышкины! Нарышкины! — послышались исступленные крики.
— Верно! Теперь я у вас вот это спрошу: ежели вам в палец заноза попадет, что вы делаете?
— Вестимо, вытащить нужно! — выкрикнул Шошин. — Не вытащишь, так и вся рука, а нет, так и сам весь от огневицы пропадешь.
— Так-так, справедливое слово, — переждав, продолжал Федор Леонтьевич. — Стало быть, занозу всегда надо вытаскивать, чтобы самому в лютых мучениях не пропасть. Нарышкины — та же заноза! Идите же, молодцы, вытащите ну занозу! Спасайте Москву, государство все спасайте. Сослужите великую службу родимой земле, промедлите — худо будет.
Стало на минуту неожиданно тихо.
— А как же с царем быть? — послышался из толпы робкий возглас. — Царь-то Петр Алексеевич ведь тоже Нарышкин?
Шакловитый поднял руку.
— Какой он царь? Один у нас царь, Богом помазанный, — Иван Алексеевич! А по слабости его здоровья всем государевым делом вершит любимая мать наша, родимая царевна Софья Алексеевна. А нарышкинское отродье, по Божьему попущению, доселе тоже царем называется. Всех нарышкинцев надо истребить, все их скверное племя, да так, чтобы на развод не осталось. А если кто сомневается, что я правду говорю, так вот вам указ боярской думы и царевны нашей; глядите сами, вот он! Кто осмелится ослушаться Богом поставленной над нами власти, идти против указа царевны?
— Никто, никто, все, как один, пойдем! — заревели стрельцы.
В это время Шакловитый развернул во всю длину свиток, внизу которого была ясно видна печать царевны-правительницы. Это произвело впечатление. Крики на мгновение смолкли, но сейчас же возобновились, и в них уже была ярость. Заполыхало дело…
— Сейчас же пойдем на Преображенское! Найдем проклятого оборотня! Выведем нечисть с нашей земли! Все пойдем!
— Идите, родимые, идите! — осипло воскликнул Шакловитый и отодвинулся в сторону.
Сейчас же из-за него показалась фигура в черной мантии.
— Иоаким! — крикнул кто-то.
— Отец родимый! — охотно подхватили многие глотки. — Патриарх!
И многим почудилось: а и верно, патриарх с нами! И голос вроде Иоакима.
— Господь вас да благословит, — вещал старческий голос, — на великое дело спасения веры православной и страны родимой.
Фигура в черном подняла вверх руки.
И началось!
Толпой овладел невыразимый восторг. Одни плакали и целовались, лезли на крыльцо, кланялись в ноги стоявшим, лобызали их руки; другие умиленно крестились, и никто не заметил, как двое стрельцов отделились из толпы и выскользнули за кремлевские стены.
— Послужим царевне! — ревела толпа. — Покончим с Нарышкиными! Пусть их и на племя не останется!
Пропал патриарх! В сторонке Шакловитый. Толпа с Шошиным во главе рванула к воротам кремля. Заревели, заорали. Факелы горели чадно…
— Что, бояре, каково? — спросил Шакловитый.
— Да уж что говорить, Федор Леонтьевич, не ускользнет, поди, теперь нарышкинский вороненок.
Шакловитый усмехнулся и, повернувшись, пошел во дворец.
