Гетман Жолкевский, разбив и совершенно сокрушив московское войско, нисколько не стал мешкать и тотчас же повел отряд свой обратно к Цареву Займищу. И всю добычу повезли следом за рыцарством польским, и было там, по-моему, больше возов с добычей, чем самих поляков.
Воинство же польское полсе битвы не только не уменьшилось в числе, но даже изрядно пополнилось из-за передавшихся иноземцев, которых было до четырех тысяч.
Того же дня вечером мы были у Волуевского острога. Стали поляки кричать воеводе Григорию, чтобы он покорился. И хвалились своей победой. А Григорий им ответил, что словам их не верит, и пусть покажут ему пленных и добычу. И это было тотчас исполнено. Повезли перед острогом те прежде помянутые возы с соболями, и с золотой и серебряной утварью и с прочим добром; понесли хоругви московских и немецких полков; показали также карету Дмитрия Шуйского золоченую, изукрашенную; и его саблю персидскую, и шатер его златотканный невиданный, о коем я прежде писал с подробностью.
Показали и нас, пленных, велев нам кричать, что истинно поляки Шуйского разбили.
Григорий сказал:
— Вижу теперь, что неложны ваши слова. Добро!
Пусть пан гетман пришлет переговорщиков и целовальную запись, которую под Смоленском составили Жигимонт с Филаретом Никитичем и с тушинскими бывшими ворами. А мы сие дело рассмотрим, обсудим и поправим, что надо. Да пусть еще пришлют к нам вон того отрока Данила, приятеля моего.
Гетман тотчас же собирает дворян, толмачей и писцов, и вместе со мною без всякого страха и сомнения въезжает в острог. Там нас Григорий вводит в избу и за стол сажает, и начинаем мы переговоры.
А целовальной записи у гетмана не было, потому пришлось писать новую. Тут пригодилось и мое умение. Трудились мы долго. А князь Елецкий Григория за рукав дергал и на ухо ему что-то шептал. Григорий же сказал:
— Брось, Андрей Васильевич. Умирать за царя Василия больше дураков нет. И теперь надо о том лишь думать, как бы сохранить государство Российское и православную веру, и остановить пролитие крови христианской, и любою ценою войну прекратить.
Составили мы со многими спорами и пересудами целовальную грамоту. А в той грамоте установили:
Быть царем Московским и всей России королевичу Владиславу Жигимонтовичу;
Сему Владиславу креститься в православную веру;
Войску королевскому идти против Калужского вора, а когда того вора одолеют, то идти бы всем полякам прочь, и город Смоленск оставить бы навеки за Российским государством;
Маринке Мнишковой отнюдь не называться царицей;
Полякам отпустить немедля всех русских пленников;
Латинских костелов не строить, попов латинских не присылать;
Поместий у русских людей не отнимать и полякам их не давать;
И еще много иных условий: два больших листа исписали. Гетман Жолкевский поначалу не хотел соглашаться на крещение Владиславово.
— Крещение, — говорил он, — есть дело духовное, на то воля самого королевича и отца его. А насильно нельзя людей перекрещивать. Патриарху же московскому и попам вольно толковать о том с королевичем, когда он приедет в Москву и на престоле сядет.
Мы же отвечали гетману, что это условие главнейшее; что искони не бывало в нашем государстве царей неправославных и впредь не будет, поэтому ежели королевич не крестится, то царем ему не бывать.
Так мы спорили несколько времени. Наконец гетман на всё согласился, только попросил на грамоте внизу подписать, что условия сии суть временные, и будут в силе до тех пор, пока лучшие выборные московские люди не составят с королем и сеймом окончательного договора.
На этом совет наш завершился. Гетман грамоту подписал своим и королевским именем, и печать свою гетманскую приложил.
Вышли мы из избы; Григорий собрал войско и велел привести попа с крестом. И стали мы подходить поочередно и целовать крест Владиславу. Когда же это было кончено, отворили мы ворота и пошли с поляками дружиться.
