Но это еще не худшее горе. Когда наши на вылазку в последний раз ходили
(дурень, забыл о вылазке этой написать
завтра сделаю
всё некогда!)
поймали некого важного пана и других литовцев. И эти пленники в расспросе с пытки сказали, что ведется под нас подкоп. А под какую стену или башню, того никто не ведает.
Об этом-то подкопе теперь только и разговоры в Троице. Из сыскного приказа дым столбом, и вопли ужасные слышатся. Пленников уже многих до смерти извели. Все не могут дознаться, где подкоп.
В городе теснота и смута, народ как шальной ходит, воевод и начальников почем зря ругают. Воинские люди вино пьют и рожи всем бьют, а иноки добродетельные всех увещевают, ободряют и к праведному смирению призывают.
Иные же из нас, то есть из осадных людей, умом ли повредившись, или некий тайный умысел имея, принялись в нишах стенных копать глубокие ямы и колодцы. Я чуть не упал в один по ошибке — с жизнью бы расстался тотчас, уж больно глубоко. Дурни окаянные, и так-то у нас тесно, ступить негде. А говорят, по воеводскому приказу роют.
Боже, боже, смилуйся! Не доведи рабов своих до полного истребления, а эту обитель святую до конечного разорения! Сегодня воеводы собрали весь народ оружный на вылазку, и князь Григорий сказал:
— Знаете все, что литва глубокий ров выкопала напротив Красных ворот, от Сазонова оврага до Сушильной башни. Ров этот досками покрыт и землей сверху присыпан. И, по всему, из этого-то рва и ведут подкоп, чтобы зелье заложить нам под стены и ниспровергнуть их таким сатанинским ухищрением. Пойдем сейчас ко рву, отыщем подкоп и разрушим, иначе всем нам придется испить смертную чашу.
И вот все пошли на брань, а меня снова не взяли, взашей от ворот прогнали. За что я такие обиды и поношения терплю? И самопал-то мой никак не починяется, окаянная дрянь литовская.
Стал я глядеть сквозь подошвенный бой у Сушильной башни, да лучше бы не глядел: горе, горе! Словно ждали нас враги, словно ведали, куда пойдет наша рать, и все пушки на то место заранее прицелили, а сами в засады сели. Наскочили со всех сторон внезапно, и конными, и пешими. Ко рву подойти не дали и без счета наших людей постреляли и порубили.
Побежали наши обратно, торопясь за стенами укрыться, а литва их догоняла и била нещадно, а многих живыми похватали.
Все мы, кто из города смотрел на брань эту злосчастную, слезами обливались, видя такое ужасное избиение православных христиан.
Те же из ратных, кто сумел в город вернуться живым, только стонали да охали, да меж собой лаялись, а многие были ранены и кровью истекали. Я-то сдуру полез к стрельцу Нехорошку, товарищу моему, с расспросами да утешениями. Вот уж не во-время: и по уху получил я поделом.
Теперь в келье сижу и выходить без нужды остерегаюсь, чтобы вовсе без ушей не остаться. Во дворе смута: бабы как полоумные орут, над мужьями своими и сыновьями горестно причитают. И страх всех вконец одолел из-за подкопов. Кроме смерти и мук, ничего уже не ждут.
Если бы не святые благочестивые иноки, добрыми словами народ ободряющие и укрепляющие, думаю, сдали бы нынче город врагам: в таком все великом ужасе и отчаянии.
Была опять вылазка к подкопному рву. Воеводы сказали: пусть до рва не дойдем, но языков новых поймать должны. Я просил, просил, чтобы меня взяли, да и уговорил воеводу: дали мне оружие бердыш и позволили идти с ратными людьми.
Вышли мы из города и на врагов отважно напали, и начали их геройски побивать и острием меча гнать. А я-то не забывал воеводского наказа, что нужно взять языков. Вдруг вижу литвина могучего, высокорослого, в шлеме и кольчуге. Он прямо на меня устремился и замахнулся грозно саблей, а я как ударю его со всей силы бердышом! и отсек ему руку правую по локоть. Литвин тотчас саблю выронил, заплакал и стал о пощаде молить. Я же его веревкой крепко связал и в город отвел. Вот какой я удалец и храбрый воин.
