Михаил и Барон спустились по узкой лестнице и вышли на улицу. Из кабинета шефа было два выхода — черный, так сказать, которым они и воспользовались, и второй — через рабочий, официальный уже кабинет, где Мясницкий вершил дела компьютерные, вот там уже были белые стены, мониторы, компьютеры, какие-то диаграммы на стенах, время от времени меняющиеся, стеллажи со справочниками, далее — холл с двумя секретаршами, коридор, широкая лестница, ведущая в вестибюль с черными охранниками, стеклянными стенами, в общем, как положено в уважающей себя процветающей фирме.
— Куда едем? — спросил Барон, с силой хлопнув дверцей машины.
— А хрен его знает, — ответил Михаил и вырулил со стоянки для сотрудников на дорогу.
Лариса украдкой посматривала на своего спутника — интересный парень. Она много перевидала уже гостей из России, вот так, как и сейчас Алексея, выгуливала их, посвящала в маленькие житейские американские хитрости, учила вести себя так, чтобы пореже попадали впросак по самым незначительным поводам. Но постепенно это занятие стало Ларисе приедаться. Грешно, конечно, так говорить о соотечественниках, но, видимо, слишком уж специального сорта попадались ей земляки. Еще десять лет назад все было по-другому. Приезжающие, в общем-то, понимали, чего хотели, они ехали в Штаты навсегда и кое-как устраивались. Одни раньше, другие позже, но находили работу, растили детей, стремительно американизирующихся, и жили довольно изолированно от остального населения Нью-Йорка в своем маленьком замкнутом мирке. Но с началом перестройки сперва маленьким ручейком, а потом в геометрической прогрессии усиливающимся потоком хлынули личности, которых Лариса и представить себе не могла. Неужели все они жили в Москве вместе с ней? Как же она их просмотрела — так их было много, где же они скрывались до поры?
Они привозили с собой свой новый русский сленг — «тусовка», «раскрутка», «отбивка», «табош», они были удивительно самоуверенны и смотрели на все свысока. «Крутые парни» — так они звались, причем понятие «парни» распространялось на людей и пятидесяти-шестидесятилетних. Но «парни» появились все-таки позже. Сначала хлынула целая река людей менее «крутых». Они приезжали большей частью к родственникам или к знакомым по липовым приглашениям, которые наладились изготовлять как в России, так и здесь, в Нью-Йорке, приезжали со странным чувством того, что все русские, жившие в Штатах, чем-то им обязаны. Лариса начинала понимать, что думают средние американцы о таких гостях и почему год от года с меньшим желанием государственные чиновники шли на то, чтобы предоставить гостям постоянный вид на жительство, не говоря уже о натурализации. Хотя, надо сказать, она не могла припомнить ни одного соотечественника, который хотел бы остаться в Америке и не остался бы.
Ее коробило унизительное, гнусное определение «пылесос», которое пустили на Брайтоне в отношении русских гостей. «Себя бы вспомнили», — думала Лариса, но в глубине души не могла не согласиться с точностью и конкретностью ярлыка. Приезжие с такой алчностью накидывались на товар, которым торговали «Рулворт» и другие дешевые магазины, так жадно хватали вынесенные соседями на лестничные площадки старые, ненужные в хозяйстве вещи, что Ларису охватывало чувство, близкое к брезгливости. Она боролась с этим, говорила себе, что живется в России, как и прежде, тяжело, бедно, голодно, и, похоже, еще долго так будет продолжаться, но ничего не могла с собой поделать, наблюдая, как тащат в аэропорт неподъемные чемоданы соотечественники, как скандалят там за каждый фунт перевеса — а это сто двадцать долларов. Откуда у них сто двадцать баксов, чтобы заплатить за багаж? Да даже если они и есть — кто же из них заплатит? Америка представлялась бывшим соотечественникам гигантской халявой — какие такие сто двадцать долларов? Все должно было быть бесплатно.
Они не понимали элементарных вещей. Дико было то, что за квартиру нужно платить в лучшем случае треть зарплаты, что приходится платить какие-то там налоги — самому нести свои кровные в банк…
