Через неделю после роковой примерки его вызвали в дирекцию навигацкой школы и намекнули, что если он откажется играть в театре, то, невелика птица, может и вылететь из родных Сухаревых стен в ближайшие же сутки. «На тебя, дурака, такая дама внимание обратила, а ты нос воротишь!» — дружелюбно проворчал директор на прощание. И Алексей смирился.
Благодетельница не оставила его своим вниманием. После каждого спектакля он получал от нее деньги и богатые подарки: кружева, кольца. Однажды она расщедрилась даже на часы, сунув их в кармашек камзола, и запечатлела на Алешином лбу горячий, как клеймо, поцелуй. На каждое представление он должен был непременно надевать все презенты, чем вызывал завистливые и злые насмешки актеров.
Алексей ненавидел театр. Он так и не привык к сцене, боялся зрителей, но более всего его пугала предстоящая расплата с благодетельницей. Она повадилась сама облачать Алексея перед спектаклем в пышные юбки, сама накладывала грим на его румяные, без признаков растительности щеки.
Не нуждавшийся в бритве подбородок и естественная мушка на правой щеке, особенно умилявшая благодетельницу, вызывали в душе юноши жестокую обиду на природу. Не торчала бы эта дурацкая родинка и брейся он, как все, и не носил бы опостылевших юбок, не ждал с ужасом, как в один прекрасный день швырнут его на подушки кареты и умчат на расправу, как называл он мысленно услады любви с сорокалетней «прелестницей».
В этот век фаворитизма, который, как репей, пышным цветом расцветал и на хорошо унавоженной почве царского двора и на тощих землях московских задворков, ходить в любовниках богатых дам, старших тебя вдвое, не только не считалось зазорным, но мнилось подарком судьбы, крупной удачей, с помощью которой можно было делать карьеру и устраивать денежные дела.
Всю весну благодетельница жила при дворе в Петербурге, и Алексей получил четыре месяца передышки. И вот приехала…
Алексей был призван в дом и принят чрезвычайно милостиво.
— Приеду на спектакль. Чем порадуешь, голубь мой? Вырос, возмужал… Пора тебе переходить на мужские роли! А?
Нарумяненное, чуть рябое лицо светилось благодушием, но что-то новое появилось в его выражении. Видно, Алексей действительно вошел в сок. Раньше она не улыбалась так плотоядно, не говорила про амурные услады. Алексей покрывался испариной от каждого смелого намека.
На прощание она погладила его родинку и чуть ли не силой всунула в руку кошелек.
— Не смущайся, друг мой… Такие мушки называются «роковая тайна». За такие мушки деревни дарят…
В полном смятении после визита он бросился к Никите.
— Хочешь есть? — встретил Оленев друга. — Гаврила отличное жаркое из трактира принес и щи.
— Щи? Нет. Скажи, Никита, что такое любовь?
— Слиянье душ, — тут же отозвался Никита, словно давно приготовил ответ.
— А если?.. — Алексей вспыхнул и умолк.
— Тогда слиянье тел, — быстро уточнил Никита.
— А если я не хочу!
— Что значит — не хочу? Любовь это как… жизнь. Я думал об этом. Любовь это такая штука, которую можно как угодно обозвать, с любым прилагательным соединить, любым наречием усилить. Скажи какое-нибудь слово.
— Дождь, — бросил Алеша безразлично.
— Освежает, как дождь, любовь!
— Дерево…
— Подобно корням его оплетает душу, подобно кроне его дает тень измученной душе.
— Сапоги, — приободрился Алеша.
— Если жизнь — пустыня, то любовь — сапоги, которые уберегут тебя от ожогов горячего песка.
— А если жизнь не пустыня, а просто… земля?
— Кому пустыня, кому оазис — это как повезет. Но как Ахиллес от матери — земли Геи — черпает силу, так и возлюбленный…
— Тебя не собьешь, — перебил Алексей друга, ему уже надоела эта игра. — Ладно — Котов. Любовь и Котов. Как их вместе соединить?
— Подл, как Котов, глуп, как Котов.
— Вот, вот, подла и глупа любовь!
— Это когда тебя не любят, — согласился Никита.
— Нет, когда любят, — Алексей насупился.
— Omnia vincit amor[2], — пылко воскликнул Никита.
— Ради Бога, не надо латыни. Давай лучше щей.
Алеша жевал, смотрел на Никиту — милый друг, он всегда готов помочь — и видел перед собой безрадостную картину. Он, Алексей Корсак, стоит в пустыне без сапог, идет дождь, но не освежает, душа его сморщилась, как кора дуба, и хочется выть: «Пронеси, господи!»
