* * *
Одна удача еще не создает писателя. Если же успех повторяется вновь и вновь, причем каждый раз в разных областях, тогда он свидетельствует уже о призвании, тогда у этого художника действительно имеется особый дар. Искусству успеха не обучаются, никогда осознанно Эразм не стремится к успеху, и всегда успех самым неожиданным образом выпадает на его долю. Написав для своего ученика диалоги, предназначенные для более легкого усваивания латыни, он печатает свои «Colloquia»[23]. Книга становится настольной книгой для чтения трех поколений. Он считает, что его «Похвала Глупости» — небольшая шуточная сатира, однако эта книга в действительности вызывает революцию против всех авторитетов.
Заново переводя Библию с греческого на латинский и комментируя ее, он зачинает этим новое богословие. Написанная им в немногие дни книга утешений[24] для набожной женщины, чувствующей себя задетой безразличным отношением мужа к религиозным вопросам, становится катехизисом нового евангелического учения. Не метясь, он всегда попадает в цель. Чего бы суверенно ни коснулся свободный и непредвзятый дух Эразма, это становится открытием для устаревших представлений оробевшего мира. Ибо тот, кто самостоятельно мыслит, всегда мыслит наиболее правильно и наиболее полезно для других.
«Лицо Эразма едва ли не самое выразительное, самое решительное лицо из тех, что я видел», — говорит Лафатер, как физиогномист находящийся на недосягаемой высоте. И с таким именно «решительным», с таким выразительным лицом, характерным для человека нового времени, рисуют Эразма и великие художники, его современники. Ганс Гольбейн, этот едва ли не самый тонкий портретист, не менее шести раз изображал великого Praeceptor mundi[25] в различные годы жизни, дважды — Альбрехт Дюрер, один раз — Квентин Метсейс; ни у одного немца нет такой блестящей иконографии. Ибо иметь право рисовать Эразма, lumen mundi[26], означало и открытое выражение преклонения художника перед универсальной личностью, перед человеком, соединившим разобщенные гильдии отдельных искусств в единое гуманистическое братство просветителей.
В Эразме художники прославляют своего защитника, великого вождя, борца за новые эстетические и моральные формы бытия; поэтому и изображают они его со всеми инсигниями, со всеми знаками этой духовной власти. Как воина — со своим оружием, с мечом и шлемом, дворянина — с гербом и девизом, епископа — в облачении и с перстнем, на каждом портрете Эразма художник показывает его военачальником вновь открытого человеком оружия, книги. Все без исключения его рисуют в окружении книг, словно в окружении воинства, пишущим или творящим: на портрете Дюрера в левой руке у него чернильница, в правой — перо, возле него лежат письма, перед ним — нагромождение фолиантов. Гольбейн один раз представляет его опирающимся на книгу, на корешке которой символическое название «Подвиги Геракла» — прекрасный прием для восхваления титанических творческих усилий Эразма. В другой раз художник запечатлел его в момент, когда он положил руку на голову старого бога Терминия, что должно символизировать причастность Эразма к созданию «понятий», — но на всех портретах подчеркивается присущее ему «утонченное, рассудительное, умно-осторожное» (Лафатер); всегда думающее, ищущее, испытывающее себя, интеллектуальное придает этому в об-щем-то абстрактному лицу незабываемое, ни с чем не сравнимое сияние.
Ибо лицо Эразма, если посмотреть на него мельком, не пытаясь проникнуть в сущность характера человека, красивым ни в коем случае не назовешь. Природа не очень-то щедро оделила этого духовно богатого человека, она дала ему лишь малую толику от полноты жизни и жизненных сил: нет, это не крепкий, ладно скроенный человек, способный сопротивляться жизненным невзгодам; он невысок, худой, бледный, из-за чувствительных нервов у него нежная, болезненная кожа, нездоровый цвет лица, кожа с годами соберется в складки, словно серый, ломкий пергамент, и покроется бесчисленными трещинками и морщинками.
Во всем чувствуется недостаток жизненных соков: волосы — редкие и не насыщенные пигментом, лежат бесцветными космами на висках с прожилками, бескровные алебастровые руки просвечивают, очень острый нос торчит на птичьем лице, словно гусиное перо, таинственные, плотно сжатые губы Сивиллы узки, голос — слабый, глухой, небольшие, прикрытые, несмотря на их лучистость, глаза — лицо трудяги-аскета лишено красок, округлых форм.
