Но Партизан всячески мешал мне забыть о ней. Шерсть у него стояла дыбом, он все время всматривался во что-то невидимое — там, за окном, — вырывался, ворчал, готовясь к прыжку. В доме он перевернул все вверх дном. Всюду оставлял следы, безбожно рвал когтями ковры, оставляя на обивке клочья шерсти валялся на чиппендейлевской кушетке, а когда он разбил шотландского наездника на белом коне — любимую безделушку Фредди и я замахнулась на него полотенцем, оскалил зубы.
«Пес Тристана» упорно всем своим видом давал понять, что его единственный хозяин — Михал. Свою разлуку с ним он приписывал злым силам, притаившимся где-то за окнами. Меня он презирал за то, что я не разрешала ему выбить стекло и загрызть ворога и тем самым обрекла на вечную разлуку. Иногда он жалобно, по-щенячьи, скулил во сне, и от этого — особенно по ночам — мне становилось жутко.
Как же могла я бороться с колдовством, если рядом со мной было заколдованное существо? Партизан нисколько не облегчал моего одиночества, а только делал его не похожим ни на одно из прежних. Он то и дело выл, поджав хвост в страхе перед чем-то неведомым, и всем своим поведением напоминал мне, что я одинока не среди людей, а среди стихий. Это было совсем иное одиночество. И я тоже стала иной. Всю жизнь меня учили, что стихий нет, есть пейзажи, настроения и символы. А теперь Михал приманил стихии к дому и сторожем поставил своего пса, чтобы он выл, как воют они — с вызовом и проклятиями. Иногда вдруг казалось, что Партизан одолел их — он вдруг отворачивался от окна, щелкал челюстями и тихонько рычал. Потом, описав на ковре какой-то магический круг ложился посередке и засыпал. Тогда могла уснуть и я.
Мне никак не удавалось противопоставить себя тому, что случилось и происходило теперь вокруг: «пустота», если она вообще существовала, заполнялась сама собой, без моего ведома. Партизан приучил меня выходить из дому в самое разное время суток. Плохой и хорошей погоды больше не существовало, любая погода подчинялась естественным потребностям существа, у которого были иные понятия о плохом и хорошем. Я вспоминала свои давние призывы погрузиться в природу», и теперь пожалуй, была согласна с Фредди, который утверждал, что в природу мы погружены всегда, от рождения до самой смерти.
Я вспоминала также, как Михал, возвращаясь с далеких прогулок, никогда не умел рассказать, где он побывал и что видел. «Да так прошелся», — говорил он и пожимал плечами. Он «не погружался» в природу, а просто жил. Дурацкий рассказ «старых лесбиянок» о том, как Михал пел на непонятном языке возле замка Рестормел, а потом вдруг вышел из лесу в обличье Тристана, за последний год все больше приобретал черты правдоподобия, пока не стал страшным предсказанием его судьбы, символом неизменности природы, своего рода манией. Средневековые любовники, изгнанные из страны поэзии, спрятались в лесу Мооруа. Где же могли спрятаться нынешние любовники, как не в городе, в этих современных джунглях?
Я не хотела, чтобы они остались там одни, без верного наставника, Горвенала, и тотчас же вспомнила о Франтишеке. Может быть, он и в самом деле питает к Михалу слабость и отнесется к нему с сочувствием, во всяком случае, я надеялась, что моя незаконная пара получит у него поддержку. И не ошиблась. Он обещал оставить их у себя в своем лондонском доме, ее в качестве прислуги, его — сторожем. Тем самым он облегчил мне мою сделку с совестью: я могла оказывать им помощь через Франтишека, таким образом, я хотя бы формально оставалась верна обещанию, которое дала Брэдли. Но когда я выписывала чек на имя Оконского, меня охватил вдруг стыд: почему я всегда так малодушно отказывалась от своих прав? Когда-то я проиграла политике Петра. Михалу — Яна. Михала, в свой черед, сначала войне! потом — Брэдли и Кэтлин, теперь — Франтишеку… Почему? Может быть, потому, что я всегда склонна уступать тому, что сильнее меня. История сильнее меня, война сильнее меня, любовь сильнее меня, стихии сильнее меня. И Бог тоже.
В таверне «Люгер», куда я в последнее время стала наведываться, чтобы в сумерки удрать от Партизана и избежать встречи с Ребеккой, я как-то застала американку Кэт — одну, без ее рыбака. Она сидела в баре на высоком стуле, высокая, черная, похожая на баклана, и, выгнув длинную шею, медленно потягивала через соломинку джин, ища на дне стакана можжевеловую горечь. Движения ее были ленивыми.
