Наконец наступил сочельник. Впервые после того памятного мне зловещего сочельника в тридцать восьмом году я приготовила традиционное угощение, как когда-то в Польше. В холодильнике стояла заливная рыба, я сварила грибной суп и компот. Вареную пшеницу заменил рис, был испечен пирог с маком. Михал веселился, пробовал все угощения, с утра напевал колядки, украсил деревце собственноручно сделанными игрушками. Я с удивлением вспомнила про его двойки на уроках труда. После традиционной селедки с картошкой в двенадцать дня он заявил, что пойдет в католическую церквушку за облаткой, хотя у английских католиков и нет обычая делиться облаткой, но, если учесть наличие в нашем городке польских летчиков, идея Михала казалась вполне осуществимой.
— Не забудь, что за стол садятся, как только взойдет первая звезда! — крикнула я ему из кухни.
Собственно говоря, мне хотелось хоть несколько часов побыть одной. Михал стал теперь немного мягче, но в его поступках по-прежнему была двойственность. Я никогда не знала, правду ли он говорит и не разный ли смысл мы вкладываем в одни и те же слова. Сегодня он был один, завтра — другой, независимо от ситуации. То я видела на его теле — он весь день бегал по дому в одних плавках — раны и кровоподтеки Анны; то язвы от прикосновения драконьего языка, то следы поцелуев. Чьих? Изольды? Лондонской медички? Какой-нибудь обольстительницы из Труро?
Я вышла в сад, нарвала травы, выбрала ту, что посуше, и положила на стол, под скатерть. Накрыла стол так, как накрывала его в сочельник у нас дома, в Варшаве. Посреди стола поставила серебряную тарелку — пустую — для облатки. Я нарочно никого не пригласила в гости — ни польских летчиков, ни друзей Фредди. Мне хотелось посвятить этот вечер Петру, памяти о нем, нашему примирению, его сыну. Я надеялась, что в этот вечер два Михала, которых я теперь знала, примирятся друг с другом, превратятся в одного обычного человека.
Наступили сумерки. Я переоделась и положила Михалу на постель темный костюм, который я купила ему и который он так ни разу и не надел. Подошла к окну. Вскоре над заливом в просветах между тучами показалась первая звезда. Она была прозрачной, и Михал мог ее не заметить. Я включила радио. Хор маленьких певцов Деревянного креста исполнял в Париже «Ноэль». Я взяла в руки журнал и уставилась на Черчилля, курившего сигару. Глянула в окно, моя звездочка уже разгорелась. Хор мальчиков пел в парижской церкви Сен-Жермен-д'Оксеруа, Черчилль курил сигару в Лондоне, Фредди расстался со своей земной оболочкой, о Петре я думала с какой-то робостью. Я была такой же лишней, как когда-то там на крылечке, в окружении баранов. Вышла в переднюю, чтобы зажечь свет. Удивилась, куда же делась гитара. Гитары не было. У зеркала лежала записка; «Подружка, не сердись. Я поехал в Труро».
Михал исчез тогда на четыре дня. На пятый день после обеда я отправилась за покупками, а когда вернулась, застала его у камина. Он сидел на корточках и подбрасывал в огонь дрова. В доме было тепло и пахло елкой. Весело раскачивались на шелковых нитках склеенные Михалом из бумаги игрушки, свертки с подарками лежали под деревцем. Силы меня оставили.
— Почему именно на праздник ты поехал в Труро?
Он мгновенно вскочил:
— При чем здесь Труро? Я ездил в Лондон.
— Но ведь в записке ясно было написано «в Труро».
Михал пожал плечами.
— Каждый может ошибиться. И вообще, вечно у тебя на языке этот Труро, — добавил он уже с раздражением.
При слове «язык» я вдруг почувствовала, что меня пробирает дрожь.
— Ты был в гостях у студентки, у той, что велела тебе выбросить драконий язык? — взорвалась я.
Он нахмурился.
— Где хотел, там и был. — Подошел к окну, коснулся лбом стекла. — Анна правду говорила: ты, мама, не добрая… Каждый бы понял, что этот ужин не полезет мне в глотку. — Он повернулся и, стиснув кулаки, двинулся прямо на меня. — Неужели так трудно понять, что я не выношу этих праздников!
Вечером он снова исчез из дому, опять на несколько дней, а потом как будто успокоился. День шел за днем, Михал носил мне сумку с покупками, разжигал камин, бегал в гости, собирал ракушки для Гвен, навещал «старых лесбиянок» (обе они были примерно моего возраста), сумел понравиться какой-то и в самом деле старой актрисе, некогда — во времена Эдуарда — с успехом игравшей героинь Шоу; они вместе с Михалом хаживали в бар «Прусский король» на рюмочку виски. У этого морщинистого божества с горящими глазами, с огромным, словно у кондора, кадыком и пропитым голосом была племянница, воспитывавшая без мужа двух сыновей. Великая Ребекка решила, что Михал вполне годится на роль ее личного пажа и мужа племянницы. «Любишь ли ты звезды? — говорила она, томно вздыхая, и грудь ее колыхалась. — Перед тобой — звезда». Чувствуя, что заряд пропал даром, она пробовала подойти с другой стороны: показывала Михалу свои драгоценности. «Когда Элен выйдет замуж, все это достанется ей. А ты, мой милый, получишь двух почти взрослых и отлично воспитанных сыновей». Рассказывая все это, он смеялся до слез, а меня пробирала дрожь, я знала, что, ничуть не теряя своего юношеского обаяния, Михал с присущей ему непосредственностью может сдать драгоценности Ребекки в лондонскую комиссионку еще до того, как получит в свое распоряжение двух сыновей.
