Даже сейчас я иногда захаживаю в Огавамати поглазеть на тамошние магазины, старая лавка, как и прежде, табаком торгует, только зовется Нотоя; всегда сама себе говорю: вон там в нашем детстве жил Косака Року; помнишь, как мы по дороге из школы собирали просыпавшийся табак, крутили самокрутки, и до чего сладостной бывала первая затяжка — а нынче что? Ты ведь таким нежным был, небось трудно тебе в жизни пришлось, всякое случалось, а? Я беспокоюсь о тебе, всякий раз, когда в отчий дом наведываюсь, спрашиваю, нет ли чего нового о Косаке; пять лет, как из Сару-гакутё уехала, и ни слуху, ни духу, а я так скучала без тебя», — она совсем забыла, где она, и буквально осыпала его вопросами; рикша отер полотенцем вспотевший лоб: «К стыду моему и рассказать-то нечего, даже дома своего нет, ночую в дешевой гостиничке в Асакусамати, во втором этаже; повезет — допоздна, как сегодня, коляску таскаю, надоест — дни напролет валяюсь в постели, словно дымом окутан, будто и нет меня; слышал, что вы — красавица, как и раньше, замуж вышли, все надеялся еще хоть разок с вами свидеться, мечтал словом перемолвиться; до сегодня и жизнь-то свою ни во что не ставил — так, пустое существование, может, и длил его ради нашей встречи; как же хорошо, что вы меня соизволили в лицо признать, Косака Рокуносукэ весьма вам за это признателен», — вымолвил он, потупившись; Сэки произнесла сквозь слезы: «Не ты один страдаешь в этом печальном мире. Расскажи о своей жене». — «Знаете, это же дочь Сугиты, что жил наискосок от нас, все вокруг ею восхищались — и кожа у нее белая, и фигура хоть куда; я слонялся без дела, дома не появлялся, вот родичи и задумали меня оженить, ничего-то они не смыслили, но матушка нацепила очки и принялась выбирать невесту, такая каша заварилась, что мне это надоело, и когда она в очередной раз занудила "женись, женись", я плюнул да привел в дом эту самую дочь Сугиты; случилось это ровно как слух дошел, что вы изволите быть на сносях, тогда мы и поженились, а через год наступила моя очередь принимать поздравления, появились разные там собачки игрушечные, вертушки, но мне все это нипочем было, разве мужчину окоротит смазливое женино личико или малыш новорожденный, хотя все на то и уповали; по мне, хоть какую умницу-красавицу приведи танцы танцевать, все равно нрава своего не смирю, хуже прежнего стану гулять; а что уж так при виде пахнущего молоком младенца в восторг впадают — совсем ума не приложу; вот я и ударился в веселый загул, всех перегулял, всех перепил, покуда сил не лишился; бросил семью, службу, до того обеднел, что и одной палочки для еды иной раз не оказывалось; это все было в позапрошлом году, матушка переехала к сестре, которая вышла замуж в деревню, жена с ребенком вернулась к родителям, с тех пор и не виделись; потом дошло, что ребенок — это была девочка, я о ней не очень-то и горевал — заразилась чем-то и умерла; девочки, они быстро взрослеют, вот она перед смертью спрашивала — так мне, вроде, передавали! — как, мол, там папа, теперь ей бы уже пять годков сравнялось... э-э, да что об этом говорить, пустяки все».
На печальном лице мужчины появилась улыбка: «Знал бы, что это вы, вел бы себя помягче, это все мой норов ужасный; ладно, садитесь, довезу, куда надо, а то, видать, сильно вас напугал; вот считается, что это я коляску таскаю, а подумать — экая радость бегать в упряжке, уподобившись лошади или волу; что за радость получать за это жалкие деньги, а потом без веселья тратить их на сакэ; клиенты мне отвратительны, садится такой в коляску — с души воротит, нет пассажиров — того хуже; я — сам по себе, характерец у меня тот еще: злой, нелюдимый; ну, хватит, садитесь, домчу вас до дому». — «Покуда я не знала, кто ты, у меня выхода не было, а теперь-то как же, не могу, чтобы ты меня вез; но и одной здесь нельзя оставаться... давай, ты просто проводишь меня до Хирокодзи, будем идти рядом, разговаривать», — Осэки чуть приподняла подол кимоно, и какой-то печалью одиночества застучали ее лакированные гэта.
Из всех прежних друзей он был единственным, кого она не забыла, сын владельца очаровательной табачной лавчонки Косака в Огавамати; нынешний смуглый худышка когда-то носил щегольскую пару из тафты и ладный передник, отличался любезностью и сноровкой, обладал редким обаянием и казался старше своих лет; слыл умницей, лавка при нем процветала, не то что при покойном отце его; похоже, перемена и правда произошла с ним тогда, когда прошел слух о моем замужестве, он загулял, сделался отпетым хулиганом, словно в него злой дух вселился или какое проклятие над ним тяготело... В такое трудно было поверить, а нынче ночью глянула — вид и вправду жалкий, когда-то и помыслить было нельзя, что он докатится до ночлежки; а ведь я мечтала, чтобы он вздыхал по мне, с двенадцати лет до семнадцати мы виделись каждый день, всякий раз, проходя мимо его дома, я мечтала, как буду сидеть в его лавке, читать газету и торговать; потом нежданно-негаданно возник этот Харада, все сам решил; а она полностью зависела от родительской воли, хоть и неровно дышала к Року из табачной лавки, только что ж, это было детское чувство, да он никаких шагов и не предпринимал, а для меня это казалось мечтой, любовью во сне; с нею нужно было покончить, обязательно, примириться с потерей и забыть прошлое, тем более, собираясь замуж за Хараду; но еще и на свадьбе я не могла сдержать слез, не могла его забыть, я продолжала любить его, и он, я знала, любил меня; оттого и порушил свою жизнь; представляю, каково ему было видеть меня, такую высокомерную, с прической замужней дамы, знал бы он, как я несчастна... оглянувшись, она посмотрела на Рокуносукэ, он брел с отсутствующим выражением лица, совсем бездумно, и, казалось, вовсе не радовался их встрече через столько лет.
