Выпиваем по сто граммов. Сомов закуривает:
— Зовут меня Сергеем, а по батюшке Маркелович. Мне двадцать пять лет, окончил Тамбовское пехотное училище. В боях был мало, но был. Родом я из Воронежа. Характер у меня жесткий, люблю дисциплину, воинский порядок. Но в этом я не виноват, так воспитали в училище. Предоставим слово, товарищ подполковник, командиру взвода Шапкину.
Захар поднимается, брови смыкаются в переносье, в глазах суровый блеск.
— Начну с хасанских боев, — будто рапортуя, говорит он. — Мы это, значит, на них в штыки, а японцы-то маленькие…
— Погоди, погоди, — останавливает его Шатров. — Родились вы где?
— В станице…
— Как в станице? Говорили же, в Крыму, во Владиславке.
— Правильно, во Владиславке. Жил я в станице…
Шатров смеется, смеемся и мы. Растерявшийся Шапкин сильнее хмурит брови и кое-как заканчивает рассказ, поглядывая в мою сторону, будто просит, чтобы я подтвердил.
— Он мой земляк, — наконец отзываюсь, чтобы успокоить Захара.
— А вы что скажете? — обращается Сомов к Чупрахину, рассматривающему пустую кружку.
— Маловато, товарищ лейтенант, еще бы по махонькой: градусов для красноречия не хватает. Но если нельзя, тогда я так, без красноречия, как могу… По рассказам моего дедушки, родился я в городе Каменске. Ну, первым делом назвали Иваном, в честь деда. Тут и революция совершилась. Опять же как было дело с моим крещением? Когда выздоровела мать — она после родов легла в больницу, — спросила отца: «Крестил?» — «Нет, — говорит, — теперь Советская власть, можно и без попа обойтись. Ванюшкой назвали». Вот вы смеетесь, а мне тогда было не до смеха, так как между родителями возникли настоящие военные действия.
— Остановить бы, опять его прорвало, — наклоняется ко мне Кувалдин.
— Пусть выскажется.
— Врет же он, — сокрушается Егор, потом смеется вместе со всеми.
— Мать говорит: «Нехристей в семье не должно быть. Это надругание над верой христианской», — воспользовавшись одобрительным взглядом Шатрова, продолжает Иван. — Отец стоит на своем: «Дура, — говорит, — что ты смыслишь в этой вере!» — «А то, — говорит мать, — что у нехристей не растут на голове волосья. Какой девке полюбится плешивый парень?» Дед потушил пожар. «Вот что, — говорит, — аники-воины, окрестим мы его дома, купим у горшечников трехведерный кувшин и с богом обряд совершим». Так как деда в семье считали человеком рассудительным, согласились. Купили огромный кувшин, наполнили водой. Дед вооружился какой-то книжкой, потом выяснилось, что это был учебник по арифметике, прочитал молитву. Ну, значит, бултых меня в эту посудину: расти Иваном. Так что я — дважды Иван. Это надо бы знать фашистам! — вдруг сурово восклицает Чупрахин.
— Узнают, — в тон ему отзывается Шапкин.
— А дальше моя биография неинтересная, — разводит руками Иван. — Кончил ФЗУ, служил на флоте, там и в комсомол приняли. До армии работал на транспорте, в ростовском депо. За хорошую работу премию получал. Был со мной такой интересный случай… Маленько к наркому на чай не попал. Приезжаю в Москву, а там в Наркомате выяснили, что нарком другого Чупрахина приглашал… Море люблю… Это вам, наверное, неинтересно, — опуская голову на грудь, тихо заключает Иван.
Рассказываем о себе часа полтора. Шатров слушает внимательно, кое-что записывает. На улице гудит ветер. Он гудит надрывно и тяжело, словно отчаялся все смести с лица земли.
— А кто из вас поет? — интересуется подполковник.
— Мухин, — отвечает Сомов и обращается к Алексею: — Спой, Леша. — Лейтенант кладет на его плечо руку. Вижу на руке лейтенанта, выше кисти, синий шов недавно зарубцевавшейся раны.
Грудь Мухина поднимается, и с его почти детских, обветренных губ начинает литься ровная песня. Вначале тихо, потом все громче и громче. Щеки Алексея вспыхивают нежным румянцем. У Мухина приятный, звонкий и чистый тенор.
Мухин обрывает песню. Несколько минут в землянке стоит тишина. Шатров застегивает шинель, говорит:
— Да-а, подходяще спето!.. Хорошие люди у тебя, Сомов.
— Леша, спой «Варяга», — вдруг просит Иван.
— Хватит, товарищи, отдыхайте, — распоряжается Шатров и уходит вместе с Сомовым.
