— Ух, какие вы тут стратеги! — повышает голос генерал, и на его лице появляется снисходительная улыбка. — Дайте-ка бинокль.
Чупрахин освобождает место у амбразуры. Командующий припадает к глазнице и, согнувшись, тем же спокойным, неторопливым голосом продолжает:
— Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Обзор хороший… Да, а на Шипке затишье. Или они хитрят, или действительно не подозревают об угрозе. А что вы скажете, товарищ красноармеец? — спрашивает командующий у Ивана.
— Скажу вам, товарищ генерал, наше дело — бить врага, так сказать, разминировать, обезвреживать его, — одним духом выпаливает Чупрахин и, посмотрев на Шатрова, добавляет: — Скорее бы туда, а наблюдениями их не запугаешь.
— Правильно. Очень правильно. А не страшно через пролив да на такие кручи карабкаться против огня?
— Страшно бывает только кассиру, когда он берет казенные деньги. А мы бойцы, идем освобождать свою землю. Может быть, кому и страшно, не без этого. Но я так понимаю, товарищ командующий, страх живет одну минуту, а смелость всегда при человеке.
— Орел! Молодец! — генерал вынимает платок и вытирает увлажнившиеся глаза. — Пойдемте, Хижняков. — Он направляется к выходу, приглашая с собой и подполковника Шатрова, который на ходу бросает нам:
— Вечером вас сменят. Обо всем замеченном доложите командиру взвода, а он пусть передаст Сомову.
— Ну что? — как только мы остались одни, спрашивает Чупрахин. — Поняли? Все уже готово. Скоро будем в Крыму. А насчет Москвы — это болтовня, Егорка. Никуда нас не пошлют, тут будем молотить фашистов.
Кувалдин отвечает:
— Для меня, Иван, Москва всюду, не только там, в Москве. Понял?
— Очень даже. Не один ты так думаешь.
С наступлением темноты покидаем наблюдательный пункт, идем не берегом, а прямо, кратчайшим путем. Местность — сплошной муравейник: то там, то здесь слышатся команды, топот ног, глухие удары саперных лопат о мерзлый грунт, проходят взводы, роты, производятся тренировочные посадки на катера и баржи. Пролетает вражеский самолет. Кругом все замирает, и тотчас же в стороне, километрах в полутора от берега, вспыхивает яркий шар осветительной ракеты, сброшенной на парашюте фашистским летчиком. В мирное время можно было бы и полюбоваться этим висящим в небе пучком света. Но сейчас он кажется зловещим, холодным светящимся пауком с вытянутым брюшком.
В землянке застаем одного Шапкина, сидящего с газетой в руке возле фонаря. Заметив нас, он поднимается и кладет раскрытую газету на вещевой мешок. Кувалдин докладывает о результатах наблюдения.
— Значит, все-таки они там барахтаются, — выслушав Егора, произносит Захар. Его бесцветные, реденькие брови смыкаются у переносья, а плечи поднимаются кверху. — Не понимаю! Откуда вы взяли такие данные? Ведь немцы совершенно не подозревают о десанте. Проверю, возможно, рыбаков приняли за фашистов. В термосе ваш обед, я пошел к командиру роты.
Беру газету. Внимание привлекает заголовок «По фашистскому самолету из ручного пулемета». Читаю вслух:
— «Рота совершала марш. Неожиданно в воздухе появились вражеские самолеты. Командир отделения Захар Шапкин, пренебрегая смертельной опасностью, смело открыл из ручного пулемета уничтожающий огонь по воздушному врагу. Вокруг рвались бомбы. Но мужественный боец продолжал единоборство с фашистскими стервятниками до тех пор, пока самолеты врага не были отогнаны. Командир роты объявил Шапкину благодарность. А недавно за новые ратные дела Шапкина назначили командовать взводом. Однополчане горячо поздравили мужественного воина и пожелали новых славных боевых дел.
Красноармеец К. Беленький».
— Написал все же, — говорит Егор. — Надо поздравить старшего сержанта.
— Обязательно, — соглашается Чупрахин, открывая термос с горячими пахучими щами.
Вбегает Беленький. Он шепотом сообщает:
— Только вам, по секрету, смотрите — никому… Через два дня в бой, туда, — он показывает на оконце и тянет: — Де-ла-а! Пришла пора желанная, пришла…
— Писать будешь о нас? — спокойно, без тени иронии спрашивает Чупрахин, набивая рот гречневой кашей. — Пиши, Кирилка, пиши. Ты теперь там, в верхах, при командире, тебе виднее…
