– Владя, как ты можешь жить в этом аду?
– Не могу. Но жить все равно надо. Ничего, при выкну… Вчера купил два ящика консервов Малышева, из которых можно сварить щи с мясом и гречневую кашу с маслом. Сейчас-то еще хорошо, а в море, уж я знаю, зубами нащелкаемся…
– Я хотела бы видеть Гогу, это можно?
Коковцев показал ей «Ослябю», дымившего на рейде:
– Гогу следует искать по вечерам в варьете «Дю-Норд» на Колесной улице… Кутит и гуляет. Если и далее будет так продолжаться, я попрошу Фелькерзама, чтобы списал его на плавучую мастерскую «Камчатка», на которой вместе с нами плывут питерские судоремонтники. Там он успокоится.
– Ты бы поговорил с ним… помягче.
– О чем говорить с этим жизнерадостным оболтусом!
Настала поздняя осень, секущая лицо острыми холодными дождями. Порт-Артур держался, и это всех бодрило. Престиж Рожественского был укреплен в эти дни присвоением ему чина вице-адмирала. Сентябрь уже был на исходе, корабли по мере готовности переходили из Ревеля в Либаву, где в полном составе собиралась Вторая Тихоокеанская эскадра.
– Мы простимся в Ревеле? – спросил Коковцев жену.
– А можно я поездом поеду за вами в Либаву?..
Либава была переполнена приезжими: женами, сестрами, невестами и родителями моряков, уходящих на самый край света. Круглосуточно работали рестораны и цукерни, офицеры и матросы оставляли в них все до последней копейки. Тога растратился вконец и последние дни скромно провел с родителями.
– Что тебе, мамочка, привезти из Японии? – спросил он.
– Привези целую голову, две руки и две ноги, а больше мне от тебя никаких подарков и не нужно, дорогой мой…
По окнам гостиницы хлестало мокрым снегом; далеко на рейде светились огни эскадры, снежную кутерьму рассекали яркие вспышки сигнальных фонарей Табулевича и Ратьера. Агентура предупреждала, что нападение японских миноносцев, построенных в Англии, не исключено даже в Либаве, а потому корабли, качаясь на резкой волне, окружали свои борта противоминными сетями. Было скучно. Гога полировал свои ногти с таким тщанием, будто от этого зависела вся его карьера.
– «Сисой Великий» вчера потерял якорь, – говорил он. – Весь день ползал по рейду с кошками, якоря не нашел, зато подцепил с грунта утопленницу. Откуда она там взялась?.. Я, папа, не понимаю – зачем мы взяли старого «Сисоя»? Новые броненосцы дают по восемнадцати узлов, а эта рухлядь едва выжмет из машин, дай Боже, четырнадцать.
Коковцев с отчаянием в голосе признался сыну:
– Четырнадцать, но даст их наверняка! А вот новейшие… На «Бородино» эксцентрики греются уже на двенадцати, а «Орел»?.. Он вообще не успел пройти испытаний на мерной миле, и сколько узлов выжмет – никому еще не известно.
– Вас послушай, – сказала Ольга Викторовна, – так лучше бы вы, миленькие, сидели дома и никуда не высовывались…
Гога спросил отца – а что думает Рожественский?
– Не твое дело, – отвечал отец. – А я вот думаю что в восемь утра «Ослябя» начнет сниматься, и тебе… пора.
– Как? – всем телом напряглась Ольга. – Уже?
– Да, мамочка. Давай простимся…
Он оставил ее в слезах. Коковцев натягивал пальто.
– И ты? – припала к мужу Ольга Викторовна. – Владечка, только сохрани мне сына… умоляю тебя!
Владимир Васильевич погладил ее по голове:
– Фелькерзам с утра поведет старые броненосцы, после него тронется «Аврора» за транспортами, а мы в полдень. Успокойся: мир наступит раньше, нежели мы будем у Мадагаскара…
Других слов он не нашел (да, кажется, и не искал их).
Было еще темно, когда эскадра пробудилась ради свершения молебна в ознаменование будущей победы. В промозглом воздухе отсыревших отсеков звучало молитвенно:
– Болярину Зиновию и дружине его здравия и спасания на водах и во всем благого поспешения, на враги же болярина Зиновия и дружины его – победы и а-а-о-о-о-одоления супостата!
– Репетиция панихиды. – шепнул Игнациус Коковцеву.
* * *
Рассвет был тусклый, цепенящий. Матросы задирали воротники бушлатов, офицеры грели руки в карманах тужурок. Тяжелые броненосцы утюжили своими железными брюхами жидкие рейдовые грунты, их мощные винты взбивали пакостные илы, как вертушки взбивают пышные кремы для торжественных тортов на именины…
