– Владимир Васильевич, никак, вы?
И, подбежав, Глаша прильнула к Коковцеву.
– Меня прислала Ольга Викторовна, – сказал он.
– Господи, да разве ж я зло на нее имею?
– И не надо, миленькая. Ей очень плохо сейчас…
В комнатах были разостланы половики, из горшков росли сочные фикусы, на окнах полыхала яркая герань, над кроватью висела гитара, украшенная голубым бантом. Так вот куда занесло Глашеньку из квартиры на Кронверкском (и, кажется, она счастлива). В сенях женщина дала ему умыться, поливая из ковшика на руки, протянула чистое полотенце.
– Ваня все знает, – шепнула она. – Я не скрывала о Гоге. Да и зачем? Он хороший. И любит Сереженьку.
– Тем лучше, – ответил Коковцев. – А где же внук?
Мальчик дичился незнакомого дяди, Глаша вытерла ребенку измазанный ягодами рот, указав на Коковцева:
– А это твой дедушка. Ты любишь деда Володю?
Ужинали при свете керосиновой лампы. Владимир Васильевич заметил, что Глаша помыкает мужем, а тот охотно ей повинуется. Коковцев понял: женщина любима… Она спросила:
– Смерть-то у Гоги хоть легкая ли была?
– Нет, Глаша, кончина была мученическая… Глаша разлила старку по серебряным стопочкам:
– Как бы я хотела вернуть его… хоть на день! Мой грех, бабий, любила его. Вы-то еще не догадывались, а я, бывало, по субботам звонка ждала с лестницы – вот-вот заявится он из Корпуса! Встречаю в передней, а у самой коленки подгибаются, фотографию Гогочкину стащила у вас… вон висит!
– Да, Глаша, я ее сразу заметил…
Она подложила на тарелку Коковцеву огурцов в сметане, просила пробовать творожники. Гредякин деликатно не мешал им, часто удаляясь на кухню, гремел там сковородками.
– Он у меня хороший, – сказала Глаша. – Но того, что было с Гогою, уже никогда не будет… Ни с кем!
Как вести себя далее? Владимир Васильевич стал говорить о страданиях жены, которая, потеряв сына, способна восполнить свою потерю тем, что обретет себе внука.
– Отдать Сережу? – отпрянула от стола Глаша.
– Прости, что я так сказал…
– Да уж ничего. Я ведь тоже баба и все понимаю. Но и вы, Владимир Васильевич, должны меня понять.
– Погоди. Выслушай… У меня, и сама знаешь, связи в обществе. Есть знакомцы и в Департаменте герольдии при Сенате. Ну, что ты можешь дать Сереже в этой захудалой Уфе? Поверь, я сделаю так, что Сережа обретет мою фамилию, а дворянину Коковцеву – открытая дверь в Морской корпус…
С шипящей сковородкой в руке появился Гредякин:
– А вот и яичница… Извините, не помешаю?
– Да сядь! – указала ему Глаша. – Можешь слушать, что говорим… Жалко мне Ольгу Викторовну, очень жалко. Но как же я дите-то свое отдам? Вот и Ваня любит Сережу… Он с ребенком меня и взял. При нем скажу – спасибо ему!
Коковцев понял, что разговор окончен.
– А что передать Ольге Викторовне? Я ведь приехал не отнимать у тебя ребенка. Сам вижу, что ему здесь хорошо. Но, может, ты время от времени будешь навещать нас в Питере?
Глаша расцеловала его порывисто обняв за шею:
– Приеду! – И слезы срывались по ее упругим щекам…
Возле стола суетился покорный и любящий муж.
– Вам чего-либо еще подать? – спрашивал…
Коковцеву было ясно, что этот сугубо мещанский мир, в быту которого укрылась Глаша, останется нерушим: Гредякин будет стучать до старости на телеграфе, Глаша станет засаливать на зиму огурцы в бочках. Но куда тронется жизнь этого мальчика? Куда?.. Ночью Владимир Васильевич слышал, как за стенкою горячо перешептывались супруги. Стоит ли ему тревожить их жизнь? Утром Глаша сказала Коковцеву:
– Не соображу: что послать Ольге Викторовне?
– А ничего! Лучше сфотографируйся для нас с Сережей…
Коковцев вернулся в Петербург – и снова обратил внимание, как сильно дергается голова Ольги Викторовны. Ему было невыносимо трудно находить для нее слова утешения:
– Мальчик очень хороший. Одет, умыт, накормлен. Может, и лучше, если Глаша изредка будет приезжать к нам… с внуком вместе! В самом деле, подумай сама, ну куда нам еще и ребенок? Я на службе, у тебя хватает своих забот…
Бирилева удалили с поста министра, его место занял Иван Михайлович Диков, бывший ранее главным минным инспектором флота. Он ценил Коковцева как отличного минера и в январе 1907 года переслал ему эполеты контр-адмирала с приказом о чинопроизводстве, подписанным царем. По времени это совпало с суровым приговором, вынесенным контр-адмиралу Небогатову и его штабу – их приговорили к расстрелу, который царь заменил тюремным заключением на разные сроки. За Небогатовым на долгие десять лет затворились тяжкие ворота Петропавловской крепости.
