Оставляя на анестезиологов переговоры с «реанимацией».
Чтобы подобное случалось как можно реже, и мелькали за широкими плечами Афанасьева необремененный званиями и квалификационными категориями Миша вкупе с признанным населением и коллегами Иваном Владимировичем Ревяковым. Иван Владимирович — тоже далеко не мальчик — сильно уставал от таких «ассистенций», расслабляясь в своем кабинете с Мишей и нашим шефом Юликом. Юлик любит расслабляться больше Ревякова, но до персонального кабинета так и не дорос.
Недодав Василию Ивановичу профессиональных талантов, природа щедро наделила его экстерьером: рост под два метра, статный, каштановые кудри с красивой проседью, бархатные глаза и такой же баритон. Ходил наш Ален Делон (заглазная кличка) неспешно, одевался изысканно, в разговоре редко опускал отчества или «тыкал».
Это меня и насторожило.
У двери в четвертую толпились посетители и ходячие больные.
В палате хлопотали Катя и Валя — все имеющиеся в наличии сестры.
Правильно сложенный мужчина лет сорока пяти полулежал-полусидел на кровати, хватая ртом воздух. Простыня сползла вниз.
Неестественно синие, как у повешенного, лицо и шея выделялись на фоне полотняно-белого торса. Лоб покрывала испарина, вены на шее вздулись и бешено плясали с каждым ударом сердца. В складках измятой наволочки угадывались очертания костлявой руки, прикосновение которой изменяет всех нас до неузнаваемости. И все же я узнал его — еще один случай неоперабельного рака пищевода. Разрезали, посмотрели и зашили, Неделю, нет, шесть дней тому назад. А теперь тромбоэмболия — тромбы из вен ног или таза оторвались, по-видимому, при физической нагрузке, и попали в сердце или легкие. Или, возможно, видимо.
Теперь исчерпывающие ответы на все вопросы может дать только патологоанатом.
Похоже, этим все и закончится.
Катя налаживала капельницу. Валя закрепляла носовые форсунки для кислорода. Зачем?
— Давление? Пульс?
— Пятьдесят на ноль. Сто двадцать четыре.
— Когда это случилось?
— С полчаса уже.
— Почему сразу не позвали?
— Ален Делон сказал: «Сначала полечим, сделаем ЭКГ, потом позовем терапевта».
Все-таки побоялся отпустить на тот свет с последней прижизненной записью терапевта. Если прижизненной…
Сзади подошел Павел Ананьевич.
Э-эх! Делать нечего. Два шага вперед.
Больной перевел на меня взгляд своих больших серых глаз, но долго фиксировать его не мог.
В штативе стоял полиглюкин, мутный от суспензии гидрокортизона. В лотке на тумбочке валялись ампулы из-под строфантина и сорокапроцентной глюкозы.
— В реанимацию звонили?
— Звонили.
Наверняка звонили по собственной инициативе — реаниматологи не любят Афанасьева как крупного поставщика клиентов. Афанасьев отвечает реаниматологам взаимностью.
— И что?
— Спросили про диагноз. Придти отказались.
— С кем разговаривали?
— Со Шмитом.
— Позвали бы Куранова — он сегодня дежурит.
— Позвать? — Валя уже семенила к выходу.
Торопится покинуть поле заранее проигранной битвы. Что ж, с телефоном у нее и в самом деле получается лучше.
— Да нет! Скажи, что я везу больного. Пусть готовит место в шоковой. А мы будем ставить центральную вену. С иглой не доедет, — я повернулся к Кате, — Ты знаешь, где набор.
Набор, вопреки повторным приказам «главного» не производить подобных манипуляций за пределами операционной, хранился в процедурной. В готовности номер один. С дыхательной терапией дело обстояло хуже.
Я крикнул в полуприкрытую дверь:
— Валя, сначала позвони Ире, пусть возьмет ларингоскоп, трубу «девятку» и «амбушку». И живо сюда. Допамин в отделении есть?
— Нет. Может, Ира принесет?
Глупый вопрос в ответ на другой глупый вопрос: этот препарат, эффективно повышающий работоспособность сердца, бывает в больницах редко, поэтому анестезиологи предпочитают его заначивать — в моем случае на дне шкафчика в подвале кафедры анестезиологии.
— Там точно нет. А норадреналин?
— В процедурной.
— Тащи пару ампул и другую бутылку.
— Какую?
— Любую — физиологию, глюкозу.
Раздав ценные указания сестрам, я повернулся к Павлу Ананьевичу.
— Сейчас Анатолий Викторович берет эвентрацию из седьмой.
Начни, я подойду. Справишься?
